Катя, Катенька, Катрин - Сантарова Алена. Страница 17
Конечно, спали в своих обычных спальнях, готовили и ели на кухне, но, в общем, дом был закрыт. В нем все чистили, стирали, мыли, приколачивали. «Если погода хорошая, надо быть все время на воздухе, а в дождь — на веранде. За лето можно многому научиться: читай, вышивай крестом!» С мамой невозможно было спорить. И на осень и на зиму у нее существовали свои постоянные планы. Казалось, что вся жизнь была заранее расписана. Даже каждый день в году имел свое предназначение, и нужно было делать именно то, а не это. «Так надо. Так всегда было. Во всем должен быть порядок». И мама твердо его придерживалась. Катенька знала, что этот порядок ничто и никто не изменит.
Она вымыла и до блеска начистила лампу, пока не осталось ни пятнышка. Вздохнув, отважилась спросить:
— Мамочка, а где теперь будет заниматься папа с Благославом?
Она интересовалась, потому что это было нечто новое. Отец начинал готовить Благоуша к экзаменам в гимназию.
— В садовой беседке. Ежедневно в половине четвертого будешь носить им кофе.
Не было такого вопроса, который мог бы удивить маму. Все должно было идти гладко, как по маслу.
Катя снова вздохнула. Все было хуже, чем она предполагала.
— У тебя что-нибудь болит? — поинтересовалась мама. — Нет? Не знаешь, куда голову склонить? Тогда пойди поиграй на пианино!
Пианино — это тоже было великое мучение. Катя переиграла уже все упражнения и этюды и теперь разучивала вещи из сборника «Дитя отчизны». В нем были собраны патриотические песни, прославляющие красоты родной земли, мужество мужчин и нежность девушек. Этот сборник Кате подарили в день рождения.
— Пойди поиграй, а то ты никак его не одолеешь, Катя, — сказала мама, отпирая гостиную.
Это было одно из исключений: ежедневно Катя имела право, вернее, была обязана играть на пианино, которое стояло в гостиной.
— Сейчас иду! Только возьму сумку, — ответила она.
Сумка. Отвратительная школьная сумка. Самая отвратительная, какую только можно представить. По бокам и сзади — кожаная, а спереди — матерчатая с вышивкой. Вот именно! И сделали ее Катины руки. На вышивке был изображен спокойный и сонный сенбернар, по спине которого прыгали желтые цыплята. Как ни старалась Катя, вместо сенбернара получился какой-то теленок, а вместо цыплят — сияние; и все это затерялось во множестве шерстяных крестиков. Сумка получилась ужасная, но мама не разрешила делать новую, сказав: «Какую смастерила, с такой и ходи!»
Так Катя изо дня в день ходила с ней в училище. Ей казалось, что она сама себя приковала к позорному столбу — свидетелю ее бездарности, что она сама позорит себя перед всем миром: «Посмотрите, Катя Томсова не умеет вышивать! Посмотрите, что она сделала с сенбернаром! А ведь ей уже тринадцатый год!»
Эту ужасающую сумку она бросила под пианино, раскрыла ноты и начала бренчать: «Как пре-кра-сна от-чиз-на моя».
Повторила раз, другой, третий. Мамина голова просунулась в дверь:
— Хорошо, Катя! Играй!
Катенька осторожно, без лишнего шума, сунула руку в сумку. Раз! И рядом с нотами появилась книга.
Пальцы на клавиатуре горячо воспевали красоты отчизны.
Катенька сосредоточенно читала, слегка шевеля губами.
Через добрых полчаса в коридоре послышались шаги. Мама вышла из своей комнаты. Книга исчезла, и Катя уставилась в ноты.
— Ты играешь все одно и то же, Катя! — послышалось из-за дверей.
— Да, но это трудный пассаж! — слабо защищалась пианистка. — Вот здесь: «Там не бывает грусти, скуки, там песня весело звучит…»
— Разреши взглянуть!
Мамочка села к пианино и не слишком артистично, но точно сыграла всю песню. Такова была пани Томсова: холодная, точная, безупречная, без улыбки и нежности. Она содержала в порядке дом, чистила и мыла, играла на пианино. Все так, как положено. Не хуже, не лучше.
Она взглянула на часики, которые висели у нее на шее на длинной цепочке и засовывались в маленький кармашек, вшитый в пояс платья.
— Четверть четвертого! Катя, быстро кофе!
Катя взяла в руки поднос с двумя фарфоровыми чашечками. Кофе был не слишком крепким, не слишком сладким и не слишком горячим. Таким, как надо.
Сзади у садовой стены была беседка, скрывающая в прохладе стол с двумя скамеечками. На столе были разложены книги и тетради, над которыми склонились учитель Томса и его сын Благослав.
И отец и сын выглядели уставшими.
— Вот вам кофе! — сказала Катя и поставила поднос. — Чем вы сегодня занимались?
Благоуш махнул рукой: «Да ну!» — и быстро — а вдруг отец передумает? — закрыл книжки.
Катенька стояла у входа и ждала, пока чашечки опустеют.
Благоуш допил кофе и, громко позвякивая ложечкой, собрал со дна всю гущу. Потом с шумом поставил чашечку на место. Кашлянул. Никакого впечатления. Отец смотрел поверх его головы и чему-то улыбался, будто вдалеке видел нечто прекрасное.
— Папа, можно…
— Да, да, беги! — ответил отец, словно выходя из какого-то забытья.
Катенька шепотом предложила брату отнести его книги домой.
— Бери, — согласился Благослав и стопочкой сложил все тетради и учебники на поднос.
— Поблагодари сестру, — строже, чем обычно, сказал пан Томса.
«Наверное, он говорит так потому, — подумала про себя Катенька, — что исчезло то прекрасное, что он видел».
Благоуш выскочил из беседки. Катя медленно направилась к дому, осторожно неся на подносе чашечки и книги.
Худые ноги, высокие ботинки со шнуровкой, безвкусное платье, до которого она (по словам домашней портнихи пани Чижковой) только теперь должна была дорасти, черный школьный фартук, широкий рот, глаза как фиалки…
Отец печально улыбался ей вслед. Да, теперь вдалеке он не видел вообще ничего прекрасного.
Катенька вымыла посуду и исчезла там, где пахло сеном и яблоками. В маленькой комнатке вполне хватало света для чтения. Она облюбовала это место уже давно. В прошлом году с раскрытыми от удивления глазами она прочитала толстый роман «Тайна замка Гасгамельского», захватил ее и роман «Три мушкетера»; она вздыхала, узнавая о любовных похождениях и тайнах «Подруг пансионата». И там она мечтала.
Забравшись в уголок у окна, она предавалась мечтам, в которых перед ней открывались двери университетов и больших библиотек. Мысли о том, что она станет студенткой, не покидали ее не только в тишине этой комнатки, но и во время вышивания, и даже когда вытирала пыль или мыла посуду — то есть всегда и везде.
В те времена считалось чем-то необычным, даже экстравагантным: девушка из маленького городка — и вдруг решила учиться, как юноша! Но Катя Томсова очень хотела быть похожей на тех молодых женщин, которые, не обращая внимания на насмешки и всевозможные препятствия, получали в тогдашней Австро-Венгрии высшее образование.
У нее была коробочка, сделанная из старых открыток, сшитых цветным сутажом, и в ней она хранила вырезки из газет. В одной из вырезок сообщалось, как Анна Гонзакова и ее подруги-коллеги прокладывали пути тем студенткам, которые пришли учиться после них. Вначале они посещали университет как вольнослушательницы, у которых не было никаких прав, кроме одного: тихо сидеть и слушать лекции. Конечно, с благосклонного разрешения отдельных профессоров. Этим девушкам не надо было сдавать экзамены, они не получали свидетельств, дипломов, даже подтверждений, что прослушали курс лекций. Кое-кто даже смеялся над ними. Художники-юмористы изображали их на страницах иллюстрированных журналов, комики в театрах и на эстраде пели куплеты об ученых женщинах, старые набожные бабки плевали в их сторону, ворча им вслед: «Уж лучше бы надели брюки!» Да, девушка в брюках — это было нечто ужасное!
Такие девушки-«студентки» не часто встречали сочувствие и среди своих университетских коллег. Некоторые из них даже восставали: они не желали, чтобы на лекциях присутствовали женщины. Им казалось, что это снижает научный уровень лекций. Другим казалось, что «студентки» оскорбляют честь их будущих жен, сестер и матерей.