Экзамен - Сотник Леонид Андреевич. Страница 4

— А вы шутник, господин э-э-э… Камол. Ну, хорошо, в этих делах я целиком полагаюсь на ваш опыт — британская корона недаром тратила деньги на ваше профессиональное образование. И второе: займитесь вплотную Осиповым.

— Это тот юноша… с усиками? Что он за птица?

— Ха-ха, вы отстали от жизни, мой дорогой, — развеселился Бейли. — Это вовсе не птица, это крупный стервятник, стоящий нам чуть ли не миллион.

— Так много?

— А где вы видели, чтобы военные министры стоили меньше?

Экзамен - i_002.jpg

— Так он…

— Вот именно: военный министр правительства Советского Туркестана.

— Ну и ну, как говорят русские. Откуда он взялся?

— Прапорщик. У русских этот чин — знак доверия. В годы войны прапорщиками становились даже рабочие. Но господин Осипов не из рабочих. Авантюрист и демагог, он усыпил бдительность красных. И это хорошо. Плохо, если он усыпит и нашу бдительность.

— Есть основания так думать?

— К сожалению, мы в Ташкенте не единственная миссия. Францию здесь представляют Кастанье и Капдевиль, чехословаков — Готфрид, Румынию — лейтенант Балтариу, шведов — Галль фон Шульман и Студден, Германию — Циммерман и Вольбрюк и так далее. Господин Троцкий многих из них снабдил надёжными документами. Капдевиль показывал мне свой мандат за подписью Троцкого, где буквально сказано следующее: «Предъявитель сего французский коммерческий агент лейтенант Капдевиль командируется по делам французской военной миссии в Ташкент. Предлагается всем военным и гражданским властям пропускать беспрепятственно вышеназванное лицо и оказывать ему всяческое содействие». Каково? И все эти «коммерческие агенты» сидят здесь для того, чтобы при первой же возможности оттяпать у нас Туркестан. И учтите: все они вьются вокруг Осипова, как мухи возле навозной кучи.

— Надеются перекупить?

— Надеются. А вы должны лишить их этой надежды.

Последние слова Бейли звучали как приказ.

Договорившись о месте новой встречи, разведчики расстались. И никто из них не заметил, как тонкая мальчишеская фигурка скользнула через дорогу и скрылась в тени дувала. Это был скромный слуга муллы Акобира, Ахмад. Он спешил куда-то по своим делам и тоже хотел остаться незамеченным.

В ташкентском небе сияли крупные звёзды. Тонкий серп заходящей луны уселся на минарет мечети. Тихо и спокойно дышала ночь. В такие ночи халиф Гарун аль-Рашид любил прогуливаться по Багдаду, переодевшись в бедняцкое платье.

По ночному Ташкенту бродили шпионы и бездомные нищие. Мерно печатая шаг, проходили красногвардейские патрули.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Астрахань. Каникулы Миши Рябинина

Пальба поднялась ранним вечером. Снаряды рассекали плотный, насыщенный испарениями воздух и с хлюпом, точно жирные поросята, падали в вязкую волжскую воду. Через секунду после падения у причалов вставали огромные, чуть подкрашенные нефтью водяные столбы и рушились на палубы портовых буксиров, купеческих барок, рыбачьих шаланд, истрёпанных пароходиков с надписью по борту «Кавказъ и Меркурий».

Миша смотрел, прищурясь, на уходящее солнце, на Волгу, залитую розоватой закатной пеной, на сиреневые фонтаны разрывов и с восхищением думал, что всё это очень красиво, что ничего подобного раньше ему видеть не доводилось. А ещё он думал о том, что когда через несколько дней придёт в училище, то обязательно напишет обо всём в сочинении «Как я провёл лето».

Реалисты вырастали из своих первых в жизни мундирчиков, переходили из класса в класс, писали девицам из соседней гимназии записки, списывали в альбомчики с плюшевыми корочками, стихи Надсона и Апухтина, кое-кто даже пытался бриться; и только тема первосентябрьского сочинения оставалась вечной и незыблемой, как твердыня Астраханского кремля.

Да, как же всё-таки он провёл лето?

На каникулы их распустили ещё в апреле. Пришёл в класс, прямо на урок физики, вислоносый и сутулый, точно состарившийся беркут, директор училища Мотрицкий и, против обыкновения не дождавшись, пока стихнет хлопанье крышек о парты, прокричал высокой фистулой:

«Занятия отменяются, господа! Вы можете быть свободны».

Затем он вынул из кармана белый платок тончайшего батиста, осторожно высморкался и прибавил почти ласково:

«Это всё, о чём я хотел вам сказать, господа».

Класс дружно загалдел, заулюлюкал. Кто-то треснул кого-то пеналом по спине, кто-то пустил бумажного голубя, а директор всё стоял не двигаясь, словно наслаждаясь зрелищем хаоса.

Наконец с «камчатки» крикнули:

«А по какому случаю праздник, гражданин директор?»

И тогда Мотрицкий, выдержав торжественную паузу, пояснил не без удовольствия:

«Видите ли, господа, у совдепа и педагогов нашего училища разошлись мнения по очень важному вопросу. Мы считаем, что наше училище, освящённое э… лучшими традициями и…»

«…и государем императором», — подсказала всё та же «камчатка», даже не пытаясь скрыть издёвку.

«И императором, если хотите, — блеснул стёклышками пенсне в сторону крикунов директор. — Так вот, мы считаем, что наше училище призвано воспитывать достойных граждан своего отечества, в то время как совдеп на сей же предмет придерживается совершенно противоположного мнения. Господам большевикам, видите ли, не нужны специалисты в области коммерции и финансов. А кто им нужен? — Директор поднял вверх указательный палец. — Грубияны и налётчики. Вместо физики они хотят преподавать у вас политграмоту, вместо русской словесности — мордобой».

Только вечером, когда домой вернулся отец, Миша узнал некоторые любопытные подробности. Оказывается, утром в канцелярию пришёл комиссар Астраханского Совета рабочий мыловаренного завода Коршиков и, окинув недобрым взглядом замерших в смутном ожидании учителей, произнёс краткую речь. Смысл её сводился к тому, что у Совета не было достаточно времени разобраться, «чему тут детишков учат», но теперь есть постановление, кроме наук буржуйских, ввести изучение наук пролетарских. Как это будет выглядеть на деле, Коршиков, видно, и сам не знал, но пообещал добраться и до директора, и ещё до кое-кого, «кто любит ловить рыбу в мутной воде».

А как только за комиссаром захлопнулась дверь, почтенные педагоги зашумели, словно первоклассники на перемене. То и дело слышалось: «Это самоуправство!», «Это возмутительно!», «Господа, нас хотят превратить в большевистских прислужников!», «Мы должны протестовать!». Вскоре буря негодования улеглась, и директор Мотрицкий внёс предложение: «Господа, с большевиками нужно бороться их же методами…» И педагогический совет Астраханского реального училища постановил: объявить забастовку. Постановление было принято единогласно при одном воздержавшемся. Им оказался учитель словесности Даниил Аркадьевич Рябинин, сорока двух лет от роду, из мещан, вероисповедания православного, ни в чём предосудительном ранее не замеченный, имеющий на иждивении отрока, наречённого Михаилом и обучающегося в шестом классе вышеозначенного учебного заведения.

Отец Миши не был большевиком и вообще считал себя человеком далёким от политики. Февральскую революцию он, как и его коллеги, принял восторженно. Как всякому честному русскому интеллигенту, ему претили и варварство, и тупоумие, и жестокость самодержавия, но в событиях октябрьских разбирался долго и с трудом. Хоть и считалась Астрахань крупнейшим в России портом, хоть и лежала она на стыке важнейших торговых путей, но вести о революции, о первых шагах Советской власти шли сюда долго, словно несли их не волны беспроволочного телеграфа, а медлительные воды великой реки. В пути известия обрастали слухами, нелепыми домыслами, искажались до неузнаваемости, и перепуганный обыватель, крестясь и вздыхая, причитал за плотно закрытыми ставнями: «Господи, что же теперь будет?» По его, обывателя, точным данным выходило, что теперь ему, куда ни кинь — всюду клин. Торговлю большевики прикроют, лабазы конфискуют, пароходы продадут персюкам, а кто не подохнет с голоду, того загонят в коммунию, где выдадут каждому вместо штанов одинаковые бязевые кальсоны, сохранившиеся на астраханских складах с времён империалистической войны. Харча лее и вовсе не станут давать, а чтобы арестант не помер с голоду, раз в неделю красногвардейцы будут выводить его из коммунии на сбор подаяния. Но кто подаст христа ради, ежели в городе и людей не останется?