В просторном мире - Никулин Михаил Андреевич. Страница 31

— Удивляется, какие домоседы стали его прославленные буденновцы: и сами ни за порог и других не пускают!

— Это он может подумать. А чтоб не было ему повода так думать, давайте выпьем за боевые дороги.

Следующую рюмку Родион Григорьевич предложил выпить за трудовые дороги, но Иван Никитич мягко и решительно отказался выпить по другой. А чтоб хозяин не обиделся, он шутливо рассказал, как в молодости однажды он много выпил за гладкую и ровную дорогу, а вышел в путь: шагнул направо — стена, шагнул налево — стена… Под стеной и уснул. Утром проснулся и тут только смекнул, что надо было шагать прямо по улице. За столом смеялись.

— Водка неудачная попалась, — говорил Родион Григорьевич.

— Закуски сладкой, — такой вот закуски, — не было, — сказал Альберт Иванович, вытаскивая из кармана баночку с медом, туго обвязанную бумагой.

Арина Владимировна поставила на стол пирожки с фасолью.

— В меду старые мало понимают, — сказала она и, сняв с баночки бумагу, пододвинула ее Мише и Гаврику.

С этой минуты Арина Владимировна не отходила от ребят, угощая их то пирожками, то медом, то холодным молоком.

— Мои внуки в Хлеборобном живут, редко в гости приезжают, так я хоть за вами поухаживаю… Молока Лыска стала давать понемногу, а зато густое. А что оно холодное — это ничего. Спать будете на печи, а буденновца Саблина отправим на эту ночь в боковушку, — так она назвала маленькую комнату, отгороженную от большой высокой и просторной русской печью.

На печь Миша и Гаврик взобрались после того, как сходили подбросить коровам корма.

Подавая им подушки, Арина Владимировна сказала:

— Спите и набирайтесь тепла, чтоб утром легче встать с постели.

Миша и Гаврик набирались тепла, но спать не хотели. Они слушали разговор сидевших за столом. И этот разговор, как и все предыдущие, которые вел Иван Никитич со старыми людьми, касался степи, ее недавней и давней истории.

— Здесь, в этой степи, под командой батьки Семена Михайловича скрещивали мы с беляками клинки и на берегах Маныча, и на Егорлыке, и на Дону. А ветер, он и тогда дул, да еще как дул!.. Он свистит, а ты ему наперекор и клинком того…

Родион Григорьевич сжатой в большой кулак правой рукой поиграл над своей крупной, коротко остриженной седой головой.

— А что иначе было делать?! Надо же было коннозаводчиков и всякую старорежимную нечисть сметать с этих просторов, чтобы строить новое, большое и для всех!

— Ох, как надо было сметать! Как надо было! Так же надо, как пить в пеклую жару, — покачивая головой, проговорил Иван Никитич.

Ребята невольно вспомнили о коннозаводчике, который кропил мазутом Ивана Никитича.

Когда Миша и Гаврик снова прислушались, говорил уже не Родион Григорьевич, а Альберт Иванович.

— Нас, иностранцев, в двадцать втором году приехало сюда семейств сотни полторы. Одни хотели строить социализм, как указывал товарищ Ленин, а другие доставать длинный рубль, чтоб положить в карман. А степь эта, такая, с ветерком, сразу не дает рубли…

— Говорит, держи карман пошире, — засмеялся Иван Никитич.

Засмеялся и Альберт Иванович, продолжая свой рассказ:

— Дома свои продали и той же дорогой обратно… Уезжали и проклинали степь. Хотела и моя Матильда Ивановна назад. «Тут, — говорит, — пресной воды нет. Помоешь волосы, а на голове кактус вырос». Говорю: «Езжай, а я останусь. А чтобы кактус не вырастал на голове, буду брить волосы». И вот с того времени брею…

Альберт Иванович, смеясь, белой ладонью огладил свою до блеска выбритую голову.

— Теперь, вода пресная есть… Такая пресная, что без мыла мойся… Бреешься, наверное, по другой причине: от Матильды Ивановны лысину хочешь скрыть, — пошутил Родион Григорьевич и уже серьезно сказал: —Да, крутой характер у нашей степи. И если в чем уступает, то только нам. А кому же она еще должна уступать, как не нам? Столько крови на нее пролили, столько могил рассыпали по ее холмам и равнинам. Столько мы над ней хлопочем, думаем..

В окно постучали. С надворья послышался певучий женский голос:

— Альберт Иванович, Матильда Ивановна скучная без тебя!

— Матильда Ивановна могла бы зайти на посиделки к Саблиным! — крикнула через окно Арина Владимировна.

— Не можно: я была в бригаде, ничего не сготовила. Из «Гиганта» сноха приехала, с фронта от сына письмо привезла. Заходите вы к нам — почитаем, поговорим.

— У нас тоже гости.

— И гостей ведите. Стульев хватит.

Через две-три минуты в хате Саблиных остались только Миша и Гаврик. Горела лампа. В неплотно закрытой трубе забавно свистел ветер: легко было представить, что он за кем-то гонялся по степи, кого-то искал, но, не догоняя и не находя, злобно взвизгивал.

Под такой ветер легко было представить ребятам скачущих по степи буденновцев, вообразить, как над их головами сверкали обнаженные шашки.

— Слезем и хоть одним глазом посмотрим на эти шашки, — тихо предложил Гаврик.

— Слезем, — сказал Миша, и они слезли, подошли к ковровой дорожке, прибитой к стене левее портрета Буденного. К этой дорожке розовыми лентами были прикреплены две кавалерийские шашки Родиона Григорьевича. Ребята поочередно бережно вытаскивали их из ножен, вытаскивали понемногу — на четверть, на полчетверти. И всякий раз чуть смазанная маслом сталь сверкала беловато-синим блеском.

— Гаврик, а Родион Григорьевич, наверное, знает того коннозаводчика, что кропил Мазутом… Не самого… его детей, внуков. Они ж тоже были такие, как их дед…

— Миша, ты будь уверен, что с такими Родион Григорьевич знал, что делать.

— Ну да. Он сам говорил: «Надо ж было коннозаводчиков и всякую старорежимную нечисть сметать со степи», — соглашаясь с другом, проговорил Миша.

Они сели на один стул и, чтобы не сползать с него, обнялись.

— Миша, а степь, должно быть, сильно любит товарища Буденного!

— Он же за нее столько сражался! Тут каждая лощинка и каждый бугорок знают товарища Буденного, его коня и всех буденновцев.

— Немного и нас теперь знает степь, а повоюем за нее с захватчиками, так она еще больше узнает, — улыбнулся Гаврик.

За двором лениво залаяла собака.

— Туман, так это же свой! — услышали ребята голос Ивана Никитича. — Ты, Туман, мирись с теснотой до завтра, — с восходом солнца нас тут не будет.

Пока Иван Никитич со скрипом открывал и закрывал ворота, Миша и Гаврик поспешно залезли на печь, чтоб набраться тепла и спать.

…С восходом солнца стадо вышло из поселка, направляясь в глубь степи, к Сухменным лощинам. Впереди шли Иван Никитич и Альберт Иванович, а позади с телятами шагали Миша и Гаврик. На краю поселка, сзади, стоял на ветру Родион Григорьевич. Около него сидел Туман. Оглядываясь, ребята видели, что Родион Григорьевич изредка помахивал им приподнятой над головой шапкой. Вся его большая сутуловатая фигура, подаваясь вперед, казалось, поощряла Мишу и Гаврика: «Вперед! Все будет хорошо! Вперед!»

Из питомника со станции Степной майор Захаров вез саженцы на грузовой машине. В кабине с шофером сидел старик-садовник, а сам майор, с головой накрывшись плащом, трясся в открытом кузове.

Сухой ветер дул над степью третьи сутки. Округлое лицо и бритый затылок майора, посиневшие от стужи, то и дело высовывались из-под кулем торчавшего плаща. Прищуренными глазами майор напряженно всматривался в степь. Исполосованная вихревыми облаками, она была похожа на огромное поле жестокой артиллерийской битвы. И странно было встречать изредка машины с зерном, а чаще арбы с сеном, повозки с мешками, закутанных женщин, устало бредущих за волами, за лошадьми.

Стуча кулаком о кровлю кабины, майор останавливал машину и заученно допытывался у встречных:

— Вам, случайно, не попадались двое хлопцев и старик?. Они должны гнать скот. Старик очень приметный: маленький, живой.

Ему отвечали разно. Иногда черствовато, односложно:

— Нет! Нет!

Иногда с сочувствием:

— Какая беда, — в завируху, как в омут, попали!