Пирамида - Бондаренко Борис. Страница 38

Два дня они выслушивали поздравления, пожимали кому-то руки, пили шампанское, а потом взялись за работу.

Это было в июле, а в середине августа в Долинске открылся международный симпозиум, на котором Дубровин сделал доклад. Дмитрий и Ольф, конечно, были на нем. Дубровин говорил минут пятнадцать, и уже где-то на четвертой минуте Дмитрий почувствовал беспокойство, а на десятой тревожно заворочался и стал украдкой поглядывать по сторонам — не смотрит ли кто на них и нет ли двусмысленных улыбок. Но никто не смотрел, не было никаких улыбок. Даже Жанна ничего не поняла, она не очень внимательно следила за их работой. А из доклада Дубровина следовало, что добрая половина их работы, за которую они получили кандидатские звания, по меньшей мере должна быть поставлена под сомнение, и даже сразу можно было с уверенностью утверждать, что кое-какие выводы, еще месяц назад казавшиеся бесспорными, просто неверны.

— Ты все понял? — спросил Ольфа Дмитрий.

— Да, — сказал Ольф, не глядя на него. Он с убитым видом сидел рядом и только в конце заседания взглянул на него и невесело сказал: — Н-да… Долбанул нас шеф. Прямо по темечку…

В перерыве Дубровина окружили какие-то люди и продолжали задавать вопросы. Он отвечал с видимой неохотой, оглядывался по сторонам, наконец, отыскав глазами Дмитрия и Ольфа, быстро подошел к ним и сказал:

— Никуда не уходите, дождитесь меня.

И тут же отошел, и его снова окружили.

Они ждали его до самого вечера — Дубровину приходилось улаживать какие-то конфликты, кого-то уговаривать, звонить в горком по каким-то совсем не научным делам. Наконец он освободился, и они молча пошли напрямик через душный августовский лес.

Институт разбит на две части. Та, где был конференц-зал, находилась в самом городе, вернее, на окраине его, в лесу, и отсюда до дома Дубровина было пятнадцать минут небыстрого хода.

Дубровин шел медленно, прихрамывая сильнее обычного, и им все время приходилось придерживать себя.

— Устал я, — вдруг со вздохом сказал Дубровин.

Это был, кажется, первый случай, когда Дубровин жаловался. Выглядел он и в самом деле неважно.

— Когда в отпуск идете? — спросил Дмитрий.

— Недели через три.

— Поедете куда-нибудь?

— Придется. Почки опять пошаливают.

И снова замолчали.

Дома у Дубровина никого не было. Он сказал Ольфу:

— Достань-ка коньяк. И закусить.

Ольф достал бутылку, повертел ее в руках.

— За удачу — коньяк, за неудачу — коньяк, — сказал он. — Вы прямо как врач нам его прописываете.

Дубровин как будто не расслышал, снял пиджак и галстук.

Выпили, закусили, помолчали немного, и Дубровин спросил:

— Ну, что носы повесили? Неприятно?

— Да чего уж приятного, — сказал Ольф. — Сначала американцы нас ограбили, теперь вы руку приложили.

— Давно вы эти результаты получили? — спросил Дмитрий.

— Да как вам сказать… Первые — в феврале, последние — совсем недавно.

— Поэтому вы нас и торопили?

— Разумеется.

Помолчали.

— Алексей Станиславович… — начал Дмитрий.

— Да?

— А если бы мы защищались после вашего доклада, — провалились бы?

— Не думаю. Но неприятности могли бы быть. Не здесь, конечно, а в ВАКе.

— А сейчас разве не могут? Ведь оформление займет по крайней мере полгода.

— Сейчас уже не страшно, ведь доклад сделан после присуждения, так что с формальной стороны все в порядке. К тому же я на всякий случай придержал публикацию статьи с этими результатами, и, когда она появится, ваши диссертации уже наверняка проскочат через экспертов.

— И все-то вы предусмотрели, — сказал Ольф.

— А то как же, — в тон ему ответил Дубровин. — Вам это очень не нравится?

— Не то чтобы очень… — вмешался Дмитрий и замялся.

— Но совесть мучает, да? — закончил Дубровин.

— А, вас нет? — брякнул Дмитрий.

— Представьте себе, нисколько, — спокойно ответил Дубровин. — Даже если бы мои результаты полностью опровергали ваши — а это, кстати, вполне могло случиться, — я сделал бы то же самое.

— Почему? — спросил Дмитрий.

— А почему нет?

— Да ведь вы же сами говорили, что наука не терпит никаких компромиссов, никаких сделок!

— А при чем тут наука и какие-то сделки? — рассердился Дубровин. — Какое отношение имеют к науке всякие звания и титулы?

Он встал и заходил по кабинету.

— Бросьте вы делать из этого трагедию и подводить какую-то философскую базу. Дело выеденного яйца не стоит. Вы же теоретики и должны хоть немного уметь абстрактно мыслить. Вообразите, что я не занимался этой работой, кстати, совершенно случайно перекрестившейся с вашей, и, если уж на то пошло, мысль о ней возникла у меня после просмотра ваших выкладок… Что, съели? Или сделал бы ее через год или два. Что получилось бы? Разве от этого ценность вашей работы изменилась бы? Стала бы она хоть на грош лучше или хуже? Я вас спрашиваю?

— Нет, — сказал Дмитрий.

— А в чем тогда дело? Почему это случайное совпадение должно помешать вам иметь то, что вы по праву заслуживаете? Почему, наконец, Шумилов, который работает меньше вас и, я думаю, хуже вас…

Они оба, как по команде, уставились на него. Дубровин запнулся, но твердо закончил:

— Да, я не оговорился, хуже вас. Почему он должен получать пятьсот рублей в месяц, а вы — сто?

— Сто тридцать, — поправил его Ольф.

— Не перебивай! — рассердился Дубровин. — Вечно ты со своими хохмами!

— Виноват, Алексей Станиславович.

— Если уж вы заговорили о Шумилове… — начал Дмитрий.

— То что? — подозрительно посмотрел на него Дубровин.

— Может быть, вы и закончите? — твердо сказал Дмитрий.

— А что вы хотите знать?

— То, что вы о нем думаете.

— А вам это очень нужно?

— Да.

Дубровин помолчал и неохотно сказал:

— А что вам даст мое мнение? И вообще — что может значить мнение одного человека?

— Для нас — больше, чем мнение всех остальных, — сказал Дмитрий.

— Хм… Вот поэтому мне и не хочется говорить о нем.

— А вы рискните, — настаивал Дмитрий.

Дубровин подумал немного и сказал:

— Ладно. Вы, в конце концов, не детский сад… Так вот, Шумилов, как я вам уже говорил, человек превосходный во всех отношениях. Но я думаю, что он не ученый и никогда им не станет. Хотя работать он умеет и работает хорошо. В обычном смысле этого слова, — добавил он, вспомнив, видимо, что говорил раньше. — Но в науке слово «обычно» чаще всего означает «плохо». Исследовательская работа сама по себе вещь необычная. А Шумилову явно чего-то не хватает, чтобы вырваться из категории обычного. Может быть, того, что называют талантом, хотя я не знаю, что это такое. А вы знаете?

— Понятия не имею, — сказал Ольф.

— Иногда я думаю, — продолжал Дубровин, — что талант — вещь, разумеется, великолепная сама по себе и совершенно необходимая для человечества, но для отдельного человека это вовсе не благодеяние, а что-то вроде наказания, какой-то дефект личности, если хотите. Я думаю, истинно талантливый человек не способен по-настоящему ни огорчаться, ни радоваться ничему из того, что лежит вне сферы избранной им деятельности. А это, как ни объясняйте, и есть самый настоящий дефект человеческой личности… Так вот, если исходить из этого критерия, Шумилов человек абсолютно бездарный. За десять лет совместной работы я достаточно хорошо узнал, что по-настоящему радует его, а что огорчает. Разумеется, он радовался и научным успехам, и огорчался из-за неудач. И огорчался и радовался искренне, конечно. Но первая его настоящая радость была, когда он стал кандидатом и получил возможность свободно тратить деньги. Вторая — когда он стал доктором. А так как академиком он никогда не станет, то впереди его ждет еще всего-навсего одна-единственная настоящая радость — когда он купит себе «Волгу»… А чем это вы, собственно, так довольны? — сердито спросил Дубровин, заметив мелькнувшую на лице Ольфа улыбку.

— Ну что вы, Алексей Станиславович, чем уж тут быть довольным, — сразу посерьезнел Ольф. — Дело, видите ли, в том, что Шумилов всегда мне не очень нравился, хотя я и сам не мог себе объяснить почему. А сейчас стало понятнее.