Неутомимый Морошкин - Михайловская Кира Николаевна. Страница 11

— И всё? — удивляется Морошкин. — Весь стих?

— Весь. Больше всего стихов у Гоблина про собак. Ведь слово «собака» начинается на букву «с». Например, такое стихотворение: «Собака стояла у стены».

— А почему, — спрашивает Морошкин, — у Гоблина все стоят у стены?

— Разве ты не понимаешь? Потому что и «стоять» и «стена» начинаются на букву «с». Собственно говоря, я даже думаю, что привязанность Гоблина к тебе объясняется тем, что твоё имя начинается на букву «с». И про тебя Гоблин тоже написал стихотворение.

— Серёжа стоял у стены, — догадался Морошкин.

— Правильно.

— А есть у него стихи, которые у стены не стоят? — спросил Морошкин.

— Есть. Например, такое стихотворение: стакан.

— И всё? Такое короткое стихотворение?

— Это не самое короткое. Самое короткое это просто «с».

— Что такое «с»?

— «С» — это любимая буква Гоблина. Для тебя, может быть, этого мало. А для него это целое стихотворение. «С» — это с тобой, «С» — это с радостью, «С» — это с надеждой.

— Мне нравится такое стихотворение, — сказал Морошкин.

— Си, — произнёс вдруг чей-то тоненький голос.

Морошкин огляделся и увидел, как по невидимому канату, натянутому в воздухе, идёт Миля. Каждый его шаг сопровождается глубоким звуком. Звуки следуют один за другим ровно и размеренно. А внизу под Милиными ногами гудит, живёт город деревянных молоточков. Чьи-то тоненькие руки тянут канаты, которыми привязаны деревянные молоточки, и молоточки поднимаются вверх, опускаясь, ударяют в толстые витые струны: звуки наполняют город. Сначала они звучат невпопад, потом выстраиваются в ряд, сливаются и звучат стройно, слаженно.

Морошкин хочет сказать Прохожему Доктору, что он хорошо знаком с деревянным человечком Милей, который идёт по канату, но зря он оглядывается, смотрит вверх и вниз. Прохожего Доктора нет. Он исчез.

Вместо Прохожего Доктора на скамейке, болтая ногами, сидит Настя.

— Я за собакой пришла, — говорит она.

А Гоблин лежит у ног Морошкина, греется на солнце и улыбается мечтательно.

Глава двадцать первая, в которой предстоит решить, хорошо ли быть трусом

«…Ну вот, — думает Морошкин на другой день во время завтрака в детском саду, — уже столько дней прошло, а Гоблин всё живёт у Насти, Я всё не могу сказать маме про Гоблина. Я — трус».

— Я — трус, — говорит Морошкин Яшке.

У Яшки с подбородка свисает кислая капуста.

— Я, может, тоже трус, — говорит Яшка.

— А как сделать, чтобы не бояться? — спрашивает Морошкин.

— Зачем это делать? Бояться — хорошо! — говорит Яшка.

— Чего же хорошего? — удивляется Морошкин.

— Но и плохого нету, — говорит Яшка.

— Ты темноты боишься?

— Нет.

— А мышей?

— И мышей не боюсь.

— Почему же ты говоришь, что «бояться — хорошо»?

— А разве плохо? — говорит Яшка, вытирая подбородок. — Вон Борька меня боится — разве это плохо?

Морошкин задумался.

— Это тебе хорошо, что он тебя боится, а ему нехорошо.

— Это почему? — удивился Яшка. — Если он меня бояться не будет, я его поколочу. Разве ему хорошо будет, если я поколочу его?

«Действительно, — подумал Морошкин, — хорошо не будет».

— Значит, хорошо, когда трус? — спросил Яшка.

Завтрак кончился.

— Ой, что вчера вечером было! — сказала Настя Морошкину после завтрака. — Ой, что было, когда ты от нас ушёл! Ко мне подруга пришла, мы думали-думали, что делать, а потом собаку запеленали, в коляску положили, а моя подруга Маша ей ещё и соску в рот сунула. И она весь вечер соску сосала и по квартире в коляске каталась.

— Как! — с отчаянием воскликнул Морошкин. — Ты опять?

— А про что ты говорил, мы не делали. Не купали, не кормили варениками, не прыскали одеколоном.

— На прогулку! — сказала Валентина Ивановна. — Одевайтесь!

Глава двадцать вторая, в которой Гоблин покидает Морошкина

В парке ярко светило солнце. Кусты и деревья были ярко-зелёными, дорожки — жёлтыми, а небо — голубым. Морошкин посмотрел вокруг.

В этом парке могло случиться любое чудо. Например, солнце могло упасть на землю или мог появиться Гоблин. Вдруг, освободившись от пелёнок, он сбежал от Насти?

И правда, в конце аллеи мелькнул чёрный клубок и исчез за деревьями.

— Гоблин! — крикнул Морошкин и бросился следом за ним.

Но Гоблин даже не оглянулся. Он бежал по тротуару быстро и ровно, высунув кончик красного арбузного языка. Вот Гоблин добежал до перехода через улицу и смешался с толпой.

— Гоблин, — кричал Морошкин, — остановись на минутку!

Но Гоблин не замедлял хода.

— Гоблин! Никогда больше не отдам тебя никому!

Гоблин собирался нырнуть в подворотню.

— Гоблин! — крикнул Морошкин. — Мама разрешила тебе остаться.

«Нет!» — крикнул Гоблин, пересек площадь и скрылся.

Гоблин покинул Морошкина. Ему надоело жить то у Яшки, то у Бори, то у Насти. И он ведь прав. Кому бы это не надоело.

Глава двадцать третья, в которой Морошкин болеет

Морошкин заболел. Всё плавало вокруг Морошкина. Проплывал стол, и скатерть его вздымалась, как парус. Проплывала бабушка. Она подплывала к окну, огибала стол и выплывала на кухню. Из кухни она приплывала не одна. Рядом с ней плыл чайник. Звякала ложечка, и слышалось бульканье воды.

— Выпей, соколик мой! Тебе пить надо больше.

Морошкин сбрасывал одеяло. Одеяло колыхалось, плавало по комнате. Позвякивала ложка в стакане. Бабушка укрывала Морошкина.

— Раскрываться нельзя. У тебя температура!

…Однажды бабушка перестала плавать. Она прошлась по комнате, открыла буфет и достала пузырёк с лекарством.

— Бабушка, — сказал Морошкин, — ты вылечилась?

— От чего, соколик мой? — спросила бабушка.

— От стихов.

Бабушка махнула рукой.

— Вылечилась, давно вылечилась. А теперь тебе надо лечиться.

— А мне от чего?

— От болезни, — сказала бабушка.

— Бабушка, — попросил Морошкин, — почитай мне книжку.

— Господь с тобой! — ужаснулась бабушка. — Ты больной совсем, тебе тихо лежать надо, а не книжки слушать.

— Бабушка, а куда Гоблин убежал?

Бабушка остановилась, посмотрела на Морошкина внимательно и сказала сладким, елейным голосом:

— Лежи, моё золотко, ни об чём не думай. Вот что бывает-то, если с ранних-то лет да обо всём задумываться.

— Бабушка, где же он, Гоблин?

— Баобаб, что ли? — спросила бабушка.

— Гоблин, Гоблин, Гоблин, — упрямо повторял Морошкин.

— Тебе моей болезни мало, всё начинается сначала, — сказала бабушка и села.

— Бабушка, — сказал Морошкин. — Ведь это стихи.

— На свете хуже не бывает. Опять стихи одолевают.

— И это тоже стихи, — обрадовался Морошкин.

Он уже знал, что бабушкина болезнь нетяжёлая и от неё можно вылечиться.

— Стихами говорю опять, пойду-ка лягу я в кровать.

Раздался звонок.

— Пойду открою дверь сперва. Ох, разболелась голова.

— Эй, Морошкин, ты выздоровел? — закричал из передней Яшка. — А я тебя навещать пришёл.

Яшка вошёл в комнату и уставился на Морошкина.

— Что-то я тебя, Морошкин, не узнаю. Какой-то ты стал маленький.

«Вещи, как и люди, могут становиться то большими, то маленькими», — вспомнил Морошкин слова Прохожего Доктора.