Тимкины крылья - Курбатов Константин Иванович. Страница 20

— Да, да, — пустым голосом сказала Люба.

Крышку матросы заколачивали большими гвоздями. Они бухали по деревянной крышке, точно заколачивали ящик на складе.

Когда гроб на веревках спускали в яму, грохнул салют. И мне сделалось больно, что все поцеловали дядю Жору, а я не поцеловал. И еще мне было досадно от спешки. Торопятся, словно на обед боятся опоздать.

Та-ах-эх-эх! — распорол низкое небо залп. — Та-ах-эх-эх!

Люди подходили и кидали в яму горсти земли. Земля стучала по крышке. Люди кидали землю торопливо и смущенно, словно сомневались, правильно ли они делают, кидая на человека землю.

Я закусил губу и побрел между могилами в глубь кладбища. Я не хотел кидать землю на дядю Жору. О брюки терлась мокрая трава. В траве блестели хрусталики дождинок. В зеленых чашечках листьев хрусталики катались, как капельки ртути. Из заржавевших овальных жестянок с выцветшими розами венков улыбались парни в шлемофонах и флотских фуражках.

«Герой Советского Союза лейтенант Гром Валентин Сергеевич, — прочел я надпись на гранитном памятнике. — Погиб смертью храбрых при выполнении воинского долга».

Воинский долг… Гром не дал самолету упасть на поселок. Он разбился, но спас десятки людей.

А дядя Жора? Он тоже погиб как герой?

В сиреневой кашке, что взбежала на холмик к подножию гранитного постамента, лежал кривой, потемневший от дождя сук. Я поднял его и повертел в руках. В суке что-то было. Он походил на крюк от подъемного крана и на вопросительный знак. Но что-то было в нем еще. Только я никак не мог угадать, что. Такое умел угадывать один дядя Жора.

— Ты тоже погиб смертью храбрых, — прошептал я, прижимая вопросительный знак к груди. — Тоже. Все знают, что ты был храбрый и спасал этого хвастуна Коваленко, который струсил и раньше времени дернул за кольцо.

Вопросительный знак испачкал мне белую рубашку. Я слишком крепко прижал его к груди. В ушах у меня отчетливо прозвучали последние дяди Жорины слова:

«Сплоховал… принц… Гамлет…»

— Нет, — громко сказал я. — Нет, неправда это!

Ни с того ни с сего я вдруг так разревелся, что никак не мог остановиться. Я уперся лбом в березу и ревел. Мне было хорошо, что я один и никто не видит, как я реву.

Сзади подошел Руслан Барханов.

— Ищу тебя, ищу, — сказал он. — Куда же ты задевался?

Он обнял меня за плечи, и мы пошли с кладбища. Вопросительный знак я сунул в карман. Ноги у меня промокли. Волосы слиплись и висели сосульками.

— Вы с ним очень дружили? — спросил Руслан.

Я подумал, что Руслану хорошо сейчас так говорить. Идти под теплым дождичком и говорить. А дядя Жора остался один. Все разошлись, а он остался. И ночью он там будет один, и зимой, и всегда.

— Я знаю: очень, — сказал Руслан. — Хочешь со мной дружить?

Кому бы, интересно, не захотелось иметь такого друга, как Руслан Барханов? Каждому бы захотелось иметь такого друга. Но я не мог ему ничего ответить. Я боялся, что разревусь снова. Я нагнул голову и думал, что он поймет. Но он не понял и спросил еще раз:

— Хочешь?

— Да, — выдохнул я.

— Вот и порядочек, — сказал Руслан. — Пошли к нам. У нас в холостяцкой гостинице ребята собираются. Жору помянуть.

— Он героем погиб, — сказал я. — Я сам видел. Вы не думайте.

— Все видели, — подтвердил Руслан. — Все.

— А этот ваш… Коваленко… — сказал я.

— Будет тебе, — перебил Руслан. — Нашел о ком говорить. Пускай себе коптит небушко. Его демобилизовать хотят.

Я поднял на Руслана глаза. Он говорил о Тарасе Коваленко так, словно они и не дружили никогда, и на бильярде никогда вместе не играли, и в город вместе не ездили.

Но я понял Руслана. Он был не из тех хлюпиков, которые могут простить труса. Даже если это твой друг.

Я бы тоже никогда не простил труса.

В самой большой комнате холостяцкой гостиницы набилось человек двадцать офицеров. В этой комнате жил с тремя товарищами лейтенант Дручевский, которого почему-то звали паном. Табачный дым мешался с прелым запахом подсыхающей на теле одежды. Руслан сходил к себе в комнату за аккордеоном, и мы кое-как протискались к окну. На койке потеснились и освободили нам место.

Закинув на плечи ремни, Руслан растянул мехи, и по комнате тихо поплыла мелодия песни «Служил ты недолго, но честно».

— Будет душу-то вытягивать! — попросил Сеня Колюшкин. — Честное слово!

На столе, вдвинутом в тесный проход между четырьмя койками, нарезали на газете сало и несколько головок лука, накромсали кусками круг колбасы и вспороли ножом банки с консервами. Водку разлили по граненым стаканам.

— Ну, не чокаться, — сказал пан Дручевский. — Жора правильным парнем был. Поехали.

— Поехали, — подхватил начальник парашютно-десантной службы старший лейтенант Массалов.

Я его почему-то не любил, этого начальника ПДС Массалова. Что-то в нем было не такое, хотя он и носил на груди значок мастера парашютного спорта. Мне все время казалось, что ему нужно было стать начальником дровяного склада, а он случайно пролез в начальники ПДС.

Меня притиснули между Русланом и железной спинкой кровати. У Руслана на коленях стоял аккордеон, а на аккордеоне — стакан с водкой. Я смотрел на стол и думал о том, что Люба-парикмахерша правильно сделала, что вытерла дяде Жоре лицо. У меня перед глазами все время стояло его лицо. Машина с откинутыми бортами медленно ползет на кладбище, на машине стоит гроб, и дядя Жора покачивает головой, словно просит, чтобы его не увозили.

— А ты? — спросил меня Руслан и взглядом показал на стакан, в котором было налито немного портвейна.

— М-м, — мотнул я головой.

— За Жору. Красненького.

Я зажал стакан в кулаке и смело запрокинул его донышком к потолку. Я не хотел, чтобы офицеры подумали, будто я какой-нибудь молокосос.

— Закусывай, — сказал Сеня Колюшкин, протягивая мне через стол кусок хлеба с салом.

Я сидел как равный среди равных. Потому что я был дяди Жориным другом. И все офицеры знали, какие мы были с ним друзья.

Портвейн вышиб у меня из глаз слезы. В животе сразу стало тепло. За столом шумели и пели песни.

— «Славное море, священный Байкал. Славный корабль, омулевая бочка», — тянул Руслан, положив щеку на аккордеон. Пальцы его чуть дотрагивались до мягких клавиш. Короткие черные волосы клинышком спускались на лоб.

Начальник парашютно-десантной службы Массалов пел тоже. Голос у него был дай боже. Как через усилитель. А слуха — никакого.

Широколицый лейтенант Котлов с мясистым коричневым носом закатывал пустые бутылки под койку. Он закатывал их с серьезным видом, будто делал важное дело. Бутылки звякали под койкой на разные голоса.

Из-под кителя у Котлова выглядывала тельняшка. Синие полосы на ней совсем поблекли. Носить такие тельняшки считалось самым шиком. Новые тельняшки специально вымачивали в слабом растворе хлорки, чтобы они стали похожими на полинявшие.

— Он мне еще тот втык устроил, — рассказывал носастый Котлов соседям. — Я, понимаешь, захожу от солнца, с превышением иду. Лег на боевой. Всё тютя в тютю. А в конусе потом ни одной дырочки. Ну, он мне и устроил. Как раз накануне это было.

Котлов пустил под койку еще две бутылки. Откуда нераспечатанные бутылки появляются на столе, я никак не мог усмотреть. Они сами собой появлялись.

— А я с ним как раз утром шлемофонами обменялся, — в десятый раз рассказывал в дальнем углу за сизым папиросным дымом пан Дручевский. — Мой так жал, прямо уши отваливались…

Каждый рассказывал, как он последний раз видел дядю Жору. Если бы дядя Жора не разбился, никто бы и не вспомнил, о чем они тогда говорили.

— Эхма, жизнь наша! — сказал пан Дручевский. — За голубой асфальт под крыльями, братцы! — Он поднял стакан.

— Без выбоин и колдобин! — поддержали его.

— А если что, я бы тоже хотел, как Жора, — сказал носастый Котлов.

— Как это? — поинтересовался начальник ПДС Массалов.

— Чтобы до последнего и не стыдно потом чтобы было.