Тимкины крылья - Курбатов Константин Иванович. Страница 22

— Ну, зачем же вы? — поморщился начальник политотдела, старательно моргая глазами. — Мы ведь на секунду.

Но отец уже застегивал китель. Нашивки на старшинских погонах походили на посадочное «Т», которое выкладывают во время полетов на аэродроме. Мама ладошкой сгребала со стола в банку из-под халвы гвоздики и шурупы. Я потянул отца за рукав и посмотрел на его голые ноги.

— Ага. Прошу прощения. Сейчас, — забормотал отец и кинулся за ботинками.

Он совсем смешался. Мне его даже жалко стало. Хотя, на мой взгляд, дома человек имеет полное право ходить в чем хочет. Будь он хоть вообще рядовой.

Но в нашем доме меня, кажется, понимала одна Феня. Она как ни в чем не бывало лежала спиной к гостям и лишь одернула на коленях халатик.

— Ну вот, хлопот мы вам тут доставили, — заморгал начальник политотдела. — Разрешите?

Он взялся за спинку стула и посмотрел на маму.

— Да, конечно, — засуетилась мама. Она тоже не знала, как вести себя с такими гостями. То ли посылать меня к дяде Косте за водкой и накрывать на стол, то ли еще что.

Начальник политотдела сел и снял фуражку. Натянутый на нее белый чехол еще не совсем просох. Только на самой середине высвечивала сухая горка.

Оттого что мы все растерялись и молчали, полковник тоже почувствовал себя не совсем ловко. Моргая и морщась, словно ему запорошило глаза, он посмотрел на Серкиза. Но Серкиз с отсутствующим взглядом стоял у двери и всем своим видом показывал, что ему этот визит — хуже касторки.

— Понимаете, — сказал начальник политотдела, переводя моргающие глаза на маму, — мы, собственно, не совсем к вам. Родных у Переверзева не осталось, так что… В общем, надо как-то с его имуществом вопрос решить. А комнату мы отдадим вам. Тесновато вам тут, и дети у вас взрослые. Замуж им скоро.

Полковник говорил все это маме. И мама слушала его и тихо кивала головой. При последних словах он попытался улыбнуться. Но веки у него сжимались так болезненно, что из улыбки ничего не вышло.

— Замуж им еще не скоро, — зло сказала с кровати Феня. — Откуда вы взяли, что им скоро замуж?

— Вот, пожалуйста, — заморгал полковник, опять силясь улыбнуться, — на воре шапка горит. Но я ведь шучу. Вы понимаете.

— Да, да, понимаем, — заторопилась мама.

А Феня, вместо того чтобы замолчать, отчетливо произнесла:

— Что-то нынче у всех шутки больно однобокие пошли. Вы бы уж заодно и лейтенанта Барханова помянули. Чего уж.

— М-да, — сказал начальник политотдела, и все замолчали.

Молчали в комнате так долго, что у меня чуть сердце не остановилось. Я не выдержал и сказал:

— Папа говорит, что мы этого Барханова все равно к нам и на порог не пустим.

— Как? — удивился начальник политотдела и заморгал еще быстрее. — Почему не пустите?

И в тот же момент на моем затылке прозвенела солидная затрещина.

— Вы не слушайте его, товарищ полковник, — пробормотал отец. — Вы не слушайте.

— А что, теперь так уж пустишь? — спросил я.

— М-да, — сказал начальник политотдела и зажмурился. — Мы бы, в общем, хотели к нему в комнату заглянуть. Вы не возражаете?

— Да как же мы можем? — встрепенулась мама. — Пожалуйста. Она открыта. Он ее и не запирал никогда. У него и замка не водилось. Одевали когда, так я вещички его взяла. А так все как есть осталось.

Для нашей мамы это была целая речь. Но уж больно она обрадовалась, что начальство, кажется, собралось уходить.

Полковник надел сырую фуражку, покосился на Фенину спину и первым шагнул к двери.

— Прошу вас, — пригласил он маму.

За мамой вышел Серкиз, за ним отец в незашнурованных ботинках. Шнурки с железками на концах стукали по полу.

Мы остались с Феней вдвоем. Она посопела в стенку, повернулась ко мне и сказала:

— Я никак не могу понять, откуда у тебя эта дурацкая манера вечно совать свой нос туда, куда тебя не просят!

Я и сам не знал, откуда у меня эта манера. Но вместе с тем совать свой нос туда, куда тебя просят, тоже нет никакого интереса.

— А ты что, поругалась, что ли, с Русланом? — спросил я.

— При чем тут поругалась я или не поругалась? — отрезала она. — Это совершенно никого не касается. И прежде всего тебя.

— Как записочки ваши таскать, так меня касается, — сказал я. — Он тебе, например, привет сейчас передавал.

— Спасибо. Что еще?

— Больше ничего. Только привет.

— Очень приятно, что только привет.

— А Сеня Колюшкин тебе совсем не нравится? — спросил я.

— Дурак! — сказала Феня.

— Он на дядю Жору немного похож, — тихо сказал я. — И волосы у него такие же.

У Фени дернулась губа. Феня засопела и отвернулась к стене. Мне тоже захотелось засопеть, шлепнуться на диван и отвернуться к стене. Но я не шлепнулся. Это только распусти себя, а потом вообще соплей не оберешься. Я рванул дверь и отправился посмотреть, что там делают наши гости.

С тех пор как не стало дяди Жоры, в комнату я к нему не заходил. Я не хотел заходить в его пустую комнату. Все стояло, как он оставил — и стол, и койка, и деревянные фигурки на полках, — а хозяина нету и никогда не будет.

Гости тоже не хотели заходить в комнату. Они теснились у входа.

— М-да, имущества не густо, — говорил начальник политотдела. — Летное обмундирование сдать придется. А комнату мы пока опечатаем. — Он обернулся к маме: — Вы уж нас извините, но такой порядок.

— Да ну что вы! — забормотала мама. — Мы ведь соседи только.

Я протискался между отцом и мамой и первое, что увидел в душной комнате, были Любины глаза. Большие печальные глаза Любы-парикмахерши. Они смотрели прямо на меня из стоящей на столе и обструганной по форме лица липовой чурки.

На столе в стружках лежало узкое долото и нож с кривым лезвием. На токарном станочке висело грязное вафельное полотенце. На полочке рядом с воздушной балериной стоял принц Гамлет и задумчиво рассматривал человеческий череп.

— А это кто? — раздался вдруг голос Серкиза.

Я вздрогнул от его голоса, Серкиз ни слова не произнес, как пришел. А теперь словно выстрелил.

Он смотрел поверх Любиной головы на висящий в деревянной рамке портрет человека с чапаевскими усами.

— Кто это?

— Отец дяди Жорин, — проговорил я и тут же испуганно попятился.

Выпуклые глаза подполковника ударили меня, точно я опять свалился на него с крыши.

— Кто?

— Отец, — пролепетал я. — Он мне сам говорил.

Непонятно было, чего Серкиз взвился. То помалкивал и словно повинность отбывал, а увидел фотографию — и взвился.

Серкиз шагнул через комнату, снял со стены портрет с треснутым в уголке стеклом и повернул его к свету.

— Это отец Переверзева? — недоверчиво спросил он и взглянул на маму.

— Отец, отец, — растерянно подтвердила мама.

И все в комнате снова почувствовали себя неловко. Почему это у дяди Жоры не мог быть отец? И почему портрет своего отца дядя Жора не мог повесить на стенку? Тем более такого отца.

Проведя по глазам пальцами, словно снимая пенсне, начальник политотдела спросил:

— Вы знали его?

Серкиз не ответил. Мне даже показалось, что он смутился. Он как-то слишком поспешно повесил портрет на прежнее место и выдернул из кармана тужурки кожаные перчатки. С зажатыми в кулаке перчатками он вновь стал прежним Серкизом. Смущение лишь скользнуло по его лицу и исчезло.

Он смутился всего на мгновение, но мне хватило этого мгновения. Меня обдало ознобом. Я не сводил с Серкиза глаз. А он с безразличным видом смотрел в окно и похлопывал себя по колену перчатками. Он так похлопывал себя перчатками, словно в комнате никогда не висело никакого портрета. Но кого он хотел обмануть? Ясно же, что он знал дяди Жориного отца. Конечно, знал! И не просто знал. Зачем бы ему тогда скрывать это?

А человек, который украл чертежи махолета, тот скрывается. Тому нельзя, чтобы его узнали. И он давно бы построил этот махолет, да у него нет расчетов. А расчеты лежат здесь, под койкой, в затасканном чемодане.