Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста - Ященко Александр Леонидович. Страница 10

Особенно любила я посещение двух маленьких девочек которые таскали мне разные разности, иногда даже, к удивлению моему, совсем не съедобные. В таких случаях я считала подарок предметом для точения моих зубов. Таким образом я раз уничтожила, правда безо всякого дурного умысла, принесенное мне подобие человека, за что неожиданно получила несколько диких взглядов и сердитых звуков со стороны няни. Я должна сознаться, что я так и не могла привыкнуть к этой женщине и при ее появлении у клетки уходила в свой ящик.

В последующей жизни моей я не раз убеждалась, к великому своему огорчению, что большинство людей ненавидит нас, и даже внешний вид наш у них вызывает нечто, вроде омерзения. Знаю, что многие из нас живут очень нечистоплотно, но зачем распространять недоброжелательство на всю крысиную семью? Чем мы виноваты, что природа указала нам известный образ жизни и придала этот вид, который так непривлекателен в глазах людей? Это великая несправедливость, так как мы во всем этом столько же виноваты, как те, кто ненавидит нас.

О, как дороги мне теперь те немногие люди, друзья животных, которые и в крысах видят законные творения природы! С каким чувством благодарности вспоминаю я теперь тех первых друзей — двух девочек и их отца! Но… вернусь лучше к описанию своей жизни около этих людей…

Животные, жившие поблизости от меня, интересовали меня прежде своим видом, но потом я старалась вдуматься в значение их движений и вообще поведения. Это была трудная задача, удававшаяся мне только отчасти. Я, например, изучила, что попугай, когда он был в добром расположении, кричал как-то особенно отчетливо и при этом удивительно напоминал крик людей. Когда же он был сердит, то орал благим матом, пока раздосадованный хозяин не покрывал его клетку темным плащом. Тогда птица успокаивалась. Белка, по-моему, была просто дурочка, которая не носилась ни с какими мыслями, а поев — бегала в какой-то вертушке, побегав — ела, поев — спала, поспав — опять бегала, и так — бесконечно. Я много думала, зачем устроили ей эту вертушку, но узнала об этом уже на склоне своих лет. Оказывается, что проворство этого зверька требует постоянных упражнений, и без этого беганья белка сильно тосковала бы. Не знаю — так ли это? Я, ведь, сама не принадлежу к числу попусту бегающих животных.

Кролики, в которых я признала, как и в белке, некоторое сходство с собой по устройству передних зубов, — у них, впрочем, их больше, чем у белки, — были вечно заняты едой и спаньем. Рыбы и животные большого ящика не наводили меня ни на какие размышления. В то время они мне казались только потому и живыми, что двигались. Никаких соображений у них я не допускала. Жизнь меня научила, что я в этом глубоко ошибалась.

Однако так жить, как я жила, т. е. довольствоваться беспечной жизнью, можно было только на воле, где вся прелесть жизни выражается в полной свободе действий и в спокойном ожидании будущего. Какая же свобода действий была доступна для меня в этой клетке, хотя и богатой? И какие мечты могла я иметь о будущем? Все мои действия были ограничены тесным кругом области клетки. Сидя у себя в ящике, я понемногу из простой любознательной крысы превращалась в крысу-мыслителя, так как поставила себе трудно разрешимый вопрос: чем заполнить в душе своей то место, которое освободилось с потерей свободы? Над разрешением этого вопроса я ломала свою голову целые дни и ночи. Впрочем, с внешней стороны никто бы этого не заметил, так как я, наверное, казалась всем добродушной крысой, вполне примирившейся со своей судьбой, исправно евшей, забавно умывавшейся и разрешавшей некоторым щекотать ее шерстку. Но вот одно событие вновь изменило характер моей жизни, на сей раз уже не внешние ее проявления, а мой внутренний мир.

Как сейчас помню, в кабинет вошел однажды вместе с хозяином какой-то господин, и они принялись с жаром разговаривать. Так выражаюсь я теперь. Тогда же, прислушиваясь, я слышала какой-то хаос звуков, издаваемых ими. Тут были самые разнообразные звуки: и шипящие и жужжащие, и резкие и мягкие, и певучие и сухие, отрывистые. Я слушала от нечего делать, но вскоре оба беседующих меня заинтересовали, так как от разговора они перешли к странному действию. Оба подошли к кроличьей клетке и, вытащив за уши двух из них, стали с ними что-то проделывать. Бойкие в другое время животные, после каких-то действий над ними, как-то особенно присмирели. Один из них, положенный на пол с вытянутыми врозь ногами, так и остался лежать, не шелохнувшись.

Оставив кроликов, оба приятеля подошли к попугаю и, несмотря на сопротивление и крики птицы, вытащили ее вон. Над попугаем тоже было что-то проделано, после чего птицу положили на пол, прижав ее клюв. Затем каким-то черным, вынутым из печки предметом была проведена черта на полу от самого клюва. Попугай совершенно стих и казался ошеломленным. К удивлению своему я увидела, что птица не двинулась даже и тогда, когда ее оставили свободно лежать на полу. Точно ее привязали за клюв к полу. Положительно хозяин и его приятель совершали чудеса.

То же самое или что-то подобное было проделано с белкой и, наконец, со мной. Разумеется, я было воспротивилась насилию, но вскоре почувствовала тоже какой-то столбняк и на потеху моих мучителей, вероятно проделала что-либо вроде того, что совершили мои четвероногие и пернатый соседи. Когда я очнулась, я была уже в клетке, которую старательно запирал мой хозяин.

После таких поступков оба приятеля, как ни в чем не бывало, вновь уселись около стола и продолжали свои не понятные для меня жужжанье, шипенье, возгласы и крики.

Одно я поняла: звуки, издаваемые ими, относились к только что проделанным опытам, так как хозяин и его знакомый время от времени кивали или показывали на нас и даже подходили и пальцами дотрагивались до разных мест птицы, белки и кроликов. О, как мне хотелось проникнуть в их тайну!

Теперь я знаю отчасти эту тайну, хотя, признаться, совершенно ее не понимаю. Это явление полной покорности приказаниям и принятие самых неудобных поз объясняется действием внушения и зовется у людей «гипнозом».

Описанный случай произвел на меня сильное впечатление. Он навеял на меня смутную думу. Что-то странное стало делаться в моем мозгу. Я стала как-то особенно сосредоточенной. Мой досуг стал рабочим временем для моего ума. Я думала, думала и додумалась…

О, с каким благодарным чувством вспоминала я впоследствии эту милую для моих старческих воспоминаний клетку, казавшуюся мне когда-то тюрьмой! Да, это была тюрьма, но она была в то же время источником широкого душевного удовлетворения! Здесь, в этом тесном жилище, зародился в моей голове тот удивительный план, осуществление которого возвысило меня над остальными животными, приблизило к недосягаемому нам, животным, идеалу — человеку и создало мне то великое чувство веры в себя, которое во всю мою последующую жизнь поддерживало меня в минуты невзгод и увеличивало полноту моих счастливых дней.

В моем подневольном жилище я дошла в своих думах до мысли стать ближе к окружавшему меня живому миру, дарившему мне все новые и новые знакомства, до мысли изучить все внешние действия живых существ настолько, чтобы по ним судить о желаниях и намерениях. Другими словами, я решила разгадать язык животных, ту речь их, которая выражается во всевозможных звуках и движениях. Особенное внимание я решила обратить, конечно, на людей, которых считала высшими существами уже тогда, когда мой настоящий ум еще только пробуждался.

Я бралась за непосильное занятие, но оно не испугало меня, тем более, что я от него ничего не теряла: свободного времени у меня было много, а на хлебах хозяина и в особенности. Мешать мне никто не мог, и в сущности я была предоставлена себе самой. Никто особенно мной и не интересовался. И вот весь свой подневольный досуг я начала правильно посвящать своему великому делу самообразования. Если бы в те первые дни моего изучения языка я понимала речь людей, я, наверное, услышала бы о себе, что стала особенно ручной, приятной, веселой и общительной крысой. Я почти все светлое время суток проводила вне ящика, всматриваясь во всех и вслушиваясь в речи людей и крики окружавших меня животных.