Бермудский треугольник - Бондарев Юрий Васильевич. Страница 16

— О нет, — сказал он с акцентом. — Пейзаж будем смотреть… потом.

— Интересно бы знать, мистер Хейт, что вас пленило в такой мрачной картине? Грязная мостовая, баррикада, убитые, кровь… Кому это нужно? — с внушительной корректностью заговорил Песков. — По-моему, от нее несет поверхностной тенденцией. Где тайна? Где мысль? Это даже хуже, чем Репин.

— Отменно сказано! — круто крякнул Егор Александрович. — Так его, маленького, чтоб другим не повадно было. По попе ничтожного Илью Ефимовича, по попе! Здравомыслие и отменный пир вкуса! Виват, Песков!

Игорь Григорьевич потупился, проговорил негромко:

— Как вам не стыдно, господин Песков? Репин — великий гений, а вы…

— Жар, — заметил сочувственно Егор Александрович и, словно бы измеряя температуру, приложил широченную ладонь к потной лысине Пескова. — Диспепсия. Бред. Непроизвольное хождение под себя. С детства не просился на горшочек! К врачу! Немедленно! Сию минуту! Господа и друзья! — поднял он густой голос, озирая мастерскую. — Среди вас нет врача? Фельдшера? Ветеринара сюда! Господину Пескову плохо!

— Пус-стите, варвар! Пу-пустите! У вас корявая ладонь! Пустите, хулиган! — взвизгнул Песков, неуклюже выныривая из-под руки Егора Александровича, мотая головой, будто лошадь, укушенная оводом, его налитые кровью глаза ненавистно выкатились. — Вы… Вы еще пожалеете, вы еще раскаетесь! Кто вам дал право неуважительно обращаться со мной? Вы — не художник! Вы — дворник! Вы — некультурный человек!

Егор Александрович с медвежьей учтивостью, изображающей японский этикет, склонился к Пескову:

— Где ваша рюмка? Не хотите ли выпить за примирение и договор согласия? К чему призывают наши мудрые политики? Процедура следующая. Я как можно дальше посылаю вас с вашим авангардом. А вы меня — с моим пыльным реализмом. После чего стукаемся попой о попу и расходимся в разные стороны. При одном условии — чтобы я вас больше не обонял в своем доме. Здесь не должно попахивать атмосферой торгашества. Так вот, у вас ножки есть? Есть? Поэтому идите от греха подальше. И вы, конечно, знаете куда. Идите, идите и идите. Пока в присутствии иностранца я не попробовал носком ботинка прочность вашего тыла.

— Вы пьяны! Безобразие! Вертеп какой-то! Хулиганство! Василий Ильич, угомоните вашего приятеля! Что за балаган вы устроили? Как это называть? Вы еще пожалеете! Вы — раскаетесь!..

С расширенными ноздрями Песков вращал головой в разные стороны, видимо, в поиске защиты и сочувствия, однако лишь кое-кто мельком взглядывал на него, делая непричастное лицо, незнакомые юные люди с аристократическими бабочками деликатно притворялись, что наблюдают товарищескую шутку в среде художников, но стоявшие вокруг иностранца трое нетрезвых бородачей откровенно ржали, скашиваясь на мистера Хейта, который щелкал фотоаппаратом, отходя и подходя к картине. Андрей не испытывал расположения к художнику Пескову, имевшему деловые связи с иностранными посольствами и занимавшемуся, как было известно, перепродажей картин, что спасало живописцев в бедственном состоянии и одновременно угнетало зависимостью от его благоволения. Но бесцеремонность деда создавала неловкость, его желание не держаться хорошего тона (что он умел делать) рождало вокруг него и приверженцев, и тайных недругов. Вместе с тем завистливые собратья по профессии, боясь грубовато-острого язычка академика, объясняли независимость его избалованностью многолетней славой и прошлым денежным благополучием, превращенным, однако, в пыль гайдаровскими реформами. Он никогда не относился к чистоплюям в искусстве и, получая частные заказы, не отвергал их, великолепно ваял надгробные дорогие памятники, не считая это побочным заработком. Василий Ильич, бескорыстно почитающий талант Демидова, упоенно посмеивался над крепкой фразеологией друга и вместе любил возразить, безобидно называя его “бульдозером в споре”. И сейчас он с укоризной сделал попытку снизить злоречивую отраву в словах Демидова:

— Егорушка, не обижай господина Пескова! Ты, как в том анекдоте, затюкал Исидора Львовича! Что касается твоей брезгливости к авангарду, то Бог им судья — в живописи не тесно ни гениям, ни бездарностям!

“Ну, дед сейчас бросится в атаку, — подумал Андрей, — и начнет громить и соглашательство Василия Ильича, и лицемеров постмодернистов, которые перелицовывают чужие идеи, ведут к уродству, являются фальшивомонетчиками всех мастей, а их живопись — это жалкий вопль мазни забытых модернистов, поэтому лучше быть нулем, ничем…”

— Примиренцев в монастырь? — вскричал Егор Александрович, веселея от несогласия своего друга и широкой улыбкой показывая крепкие зубы. — Либерал! Лучше уж на баррикады! Ты прав, Васенька, ненавижу мещанское небытие, что есть авангард! Хотят представить нам жизнь как абсурд всеразъедающего сознания. Извращенцы! Ге-морр-рой в халате! Впрочем, сам Исидор Львович — произведение авангардного искусства — и я хотел бы его изваять! Как вы, Исидор Львович?

Вокруг хохотали, потому что Пескова рядом с Егором Александровичем не было: кругленький, потный, на коротеньких ножках, размахивая короткими руками, он багровым окороком катился мимо гостей к двери, и обтянутая клетчатым пиджаком покатая жирная спина его, складка вместо шеи, вдавленная в плечи голова выражали крайнюю степень взбешенности. Он кидал за спину задыхающиеся вскрики, как шипящие в воздухе гранаты:

— Невежа! Варвар! Невежа! Невежа!..

— Политик может уйти и вместе с собой погубить все невежественное человечество, — сказал вслед ему Егор Александрович и принялся наполнять рюмки. — Несообразность всех нас в том, что мы все опасно больны всепрощением, Вася, дорогой! Ты доверчив и добр до безобразия. Давай свою чашу, долью. И не будем хоть с тобой прояснять правду-матку.

— Оставь, Егор! Не надобно тебе было обижать человека! — возразил Василий Ильич. — Нехорошо как-то. Связался медведь с цыпленком.

— Обижать? Господина Пескова? Где Песков прошел, там трава не растет! — хмыкнул Егор Александрович. — Его? Обидеть? Невозможно! Слишком благородно! Виноват я, что разрешил ему явиться. Таких интеллектуалов надо с разбега гнать взашей из всех мастерских. Иначе в конце концов он всех голодных живописцев купит с потрохами за бесценок в наше идиотическое время! Цыпленок, разжиревший на продаже чужих картин. Грабитель! Таких разбойников в навоз носом тыкать надо!

— Что ты, что ты, не так свирепо, Егорушка, — сконфузился Василий Ильич. — Ты употребляешь непотребные обороты. Вон твой иностранец, должно, уж получил полное образование. Да Господь Бог тебе знамение не подавал личные законы навязывать. Каждый по-своему умен.

— Правильно! — расхохотался Егор Александрович. — Но не очень! Вернее, так: суди, брат, со своей колокольни, ибо химерную объективность придумали ничтожества! Все эти охи, ахи скептиков и либералов — жалкие парадоксы сознания. Вкус! Природный или воспитанный вкус — мера всего!

— Он у вас есть? — спросил с ехидцей один из нетрезвых бородачей.

— Сильно надеюсь. Иначе пошел бы в грузчики и потихоньку спился. Да, вкус! Глянь-ка, внук! — Он взял Андрея за локоть. — Погляди на американца. Ты видишь его глаза? Какого дьявола он рванулся к “Катастрофе” и торчит перед ней? Неспроста. Вряд ли он раскусит ее смысл без нашей помощи. Не думаешь ли ты, внучек, что я показываю эту картину и собираюсь продать ее?

— Не верю, что ты решился, — сказал Андрей.

— Молодец. Не продам и за миллион долларов. Пока еще она не имеет цены.

— Зачем тогда ты ее выставил?

— Дразнить гусей.

Андрей знал, что эту незаконченную картину дед ни разу не выставлял на официальных вернисажах, но не скрывал ее, когда наведывались в мастерскую коллеги, вроде бы вскользь проверяя производимое ею впечатление. Андрей не совсем понимал, почему картина не закончена, точнее — почему дед не заканчивал ее, а когда видел, как тот с кистью в хмурой задумчивости стоял перед полотном, удерживался обидеть деда “дурацкими вопросами”, догадываясь, что картина не отпускает и мучает его. Нет, картина не была предназначена дразнить гусей — Демидов лукавил: от картины этой несло леденящим до дрожи холодом, беспросветной жутью гибели.