Бермудский треугольник - Бондарев Юрий Васильевич. Страница 43

— А ну верни ключи, букашка! — приказал Спирин властно. — Тебе не машину, а ишаков покупать. На кой хрен тебе возмещение? Не доволен?

— Чего вы, Тимур Михайлович? — завертел стриженой головой лошадинозубый, и Андрей увидел его испугавшиеся глаза. — Я так, к слову. Доволен я, как нельзя доволен.

— То-то. Самоисправление — это самоусовершенствование, понял, купец-удалец? — тем же тоном сказал Спирин. — Сиди и молчи, как три дурака на свадьбе.

— Молчу я, молчу. Что вы…

— Все! — завершил Спирин. — Машина приобретена. Документы оформлены. Деньги получены. Ключи отданы. Шампанское пить не будем. Меня — до Калининского, Андрея Сергеевича — куда скажет. Поехали.

Всю процедуру “продажа-купля” Андрей просидел в пока еще своей машине, на стоянке напротив конторы нотариуса, где оформлением занимались Спирин и лошадинозубый молодой человек. Андрей потребовался на полминуты поставить подписи, после чего Спирин с внушительным видом сказал: “Дальше ты здесь не нужен, покури в машине, помечтай”, — и похлопыванием по спине выпроводил из конторы. Все оказалось гораздо проще, чем он ожидал. Все было сделано в течение часа. Он не подозревал, что Спирин обладает неотразимыми способностями, обладающими чем-то вроде внушения.

“Не может быть, чтобы Чечня сообщила ему такой опыт, — думал Андрей, когда новый владелец машины включил зажигание и плавно, проверяя мотор, начал разворачиваться от нотариальной конторы. — Странно: я заметил, что все служащие в конторе смотрели на него с робостью… Боялись они его, что ли?”

До Калининского проспекта ехали молча. Не доезжая до “Казино”, лошадинозубый владелец машины заерзал, заискивающе обернул к Спирину стриженную под ежик голову.

— Где остановить, Тимур Михайлович?

— Возле, — приказал Спирин, не поясняя, где это “возле”.

“Они знают друг друга, но почему-то Спирин очень резок с ним”, — подумал Андрей и услышал добродушный голос Спирина:

— Ты вот что, Андрюша. С панталыку не пропадай. Найдем купца и на “конюшню”. Возьмем не меньше трех тысяч баксов. Гараж ведь тебе не нужен. Ну будь здоров!

Машина затормозила неподалеку от “Казино”, под огромной рекламой “Мальборо” с соблазнительно выдвинутой из пачки сигаретой. Андрей не успел ответить, так как в эту минуту не думал о продаже гаража, Спирин тиснул ему локоть (“перезвонимся“) и, ловко выхватив свое плотное тело из машины, хлопнул дверцей.

— Ох, силен, — выговорил лошадинозубый, провожая завистливым взглядом борцовскую фигуру Спирина, шагающего по тротуару раскачкой.

— Вы хорошо знакомы? — спросил Андрей, не намереваясь спрашивать о том, что было явным, и добавил с опережением ответа: — Впрочем, понятно. Меня на Большой Гнездниковский, если не трудно.

“Почему я сказал Большой Гнездниковский? Я не мог себя пересилить, не мог позвонить после той нелепой встречи. И она тоже. Нет, я не могу прийти к ней, как будто ничего не произошло… Так зачем же я назвал Большой Гнездниковский?”

— Чего это вы, а? Головка болит? Не с перепою ли?

— Что? — Андрей глянул на водителя. Лошадинозубый растянул губы изображением улыбки.

— Чего-то вроде застонали вы. Машину никак жалко? А?

— Чушь!

— Двенадцать “лимонов” в карманчик положили — тоже не презерватив купить, ха-ха! Не двенадцать штук баксов, а все ж!..

— Давайте-ка помолчим. Вы — владелец машины. И все между нами закончено.

— То-очно. Я — кобыла моя…

Но все между ними было закончено, когда с солнечной многолюдной Тверской въехали через арку в Большой Гнездниковский переулок, узкий, прохладно покрытый тенью, и остановились перед старым многоэтажным домом с полукруглыми эркерами, еще не по-осеннему блещущими стеклами на верхних этажах. Андрей вылез из машины, в знак прощания приложил два пальца к виску:

— Привет. Надеюсь, больше не встретимся. Счастливо ездить!

— А кто ё знает! — откликнулся тот по-приятельски. — А может, и свидимся!

— Думаю — нет.

— Бывает, и старушка рожает. О кей!

Он развернул машину и через арку, наполненную солнцем, выехал на Тверскую.

Сверток с деньгами, плотно втиснутый в карман, давил на грудь, и, может быть, потому, что ему не понравился лошадинозубый покупатель, или потому, что стало вдруг жаль потери, словно бы живого существа, с которым был связан несколько лет, облегчения от продажи не было.

Он стоял на тротуаре перед домом и смотрел вверх, на окна, горящие на сентябрьском солнце, влюбленный мальчишка под окнами возлюбленной.

В одну из бессонных ночей после смерти деда ему представилось в полузабытьи, что они сидели в ее комнате перед раскрытым окном, и он на какую-то секунду взглянул на нее, готовясь спросить что-то страшное для себя и для нее, и сразу сбилось дыхание, а она откусила кончик нитки, опуская голову к какому-то шитью. Смеясь от страха, он еле выговорил: “Я люблю вас”. Она посмотрела на него изумленными глазами и медленно спросила непонятое им: “Джинн — гений добрый или злой?”

Он не знал, что ответить ей, и потом все утро искал ответ, не в силах угадать, что она хотела спросить, какое отношение к его словам имел джинн.

“Почему джинн? Что за джинн? Из восточных сказок? Что за чертовщина?” — думал Андрей, весь перетревоженный воспоминаниями сна, и необъяснимо зачем стоял перед домом Тани в уже пахнущем осенью переулке, тесно заставленном вдоль тротуара машинами.

И ругая себя за отсутствие воли, за половинчатость, он дошел до арки на Тверскую, оглушенный ревом непрерывного металлического скопища машин, толчками ползущих в сторону Пушкинской площади, потом вторично повернул в тихий переулок, дошел до противоположного конца, и на углу, возле автоматной будки, возникла мысль позвонить Тане, сказать лишь два слова: “Здравствуйте, Таня”, — и, услышав ее голос, повесить трубку. В сущности, нейтральное “здравствуйте” ни к чему его не обязывало, только прозвучало бы по телефону чересчур по-мальчишески.

Ее колющая холодком, запомнившаяся фраза в ресторане: “Если найдешь нужным, позвони” толкала его в вечернем одиночестве к телефону, он набирал ее номер, но сейчас же бросал трубку, заслышав свободные гудки. Он не мог переступить через то чувство горчайшего разочарования и ревности к детской безгрешности Тани, на самом деле не такой уж искренней, не такой нерасчетливой, как увиделось в тот неудачливый день, запомнившейся ему пшеничной золотистостью длинных волос и незавершенной в уголках губ улыбкой, предназначенной всем.

“Не понимаю, почему в ресторане она перешла на “ты”? Что здесь было — игра?”

В телефонной будке с разбитыми стеклами, пропахшей какой-то кислятиной, сплошь искарябанной монетами, он снял замызганную телефонную трубку, набрал вялым, скрипящим диском номер Тани, опасаясь, что дряхлый автомат не сработает. Но связь работала — зазвучали длинные пунктиры гудков (у Андрея мгновенно перехватило дыхание), послышался женский голос, кажется, голос Тани, знакомый и незнакомый, будто у нее был насморк или болело горло.

— Да, я слушаю, пожалуйста…

— Здравствуйте, Таня, — сказал Андрей и не успел повесить трубку, поднятый голос Тани отдался в ушах жестяным звоном испорченной мембраны:

— Андрей? Это вы? Вы откуда звоните? Из дома? Откуда? Как я рада вас слышать, Андрей!

— Здравствуйте, Таня, — произнес он негромко и, овладев собой, проговорил: — Таня, я из автомата… у вашего дома. Как вы живете, Таня?

Ему почудился не то задавленный плач, не то прерванный вскрик, слабый поперхнувшийся звук, искореженный мембраной, отдался в ушах, и, прорываясь как сквозь препятствие, ее голос умоляюще заспешил:

— …Я вас жду, поднимитесь ко мне. Я одна. Подымитесь, пожалуйста, прошу вас! Очень прошу!..

Все, что должно было произойти после его звонка, было выше его понимания. Она хотела встречи, и он почувствовал пугающую обезоруженность, не зная, что будет говорить ей и что будет говорить она.

— Вы сядьте вот здесь, напротив, а я в свое кресло-качалку, но подальше от вас, чтобы не заразить. У меня, наверное, грипп, он меня так мучит, даже тошнит, и я замерзаю. Ах, как это хорошо, Андрей, что вы пришли! И как хорошо, что вы позвонили!..