Бермудский треугольник - Бондарев Юрий Васильевич. Страница 47

— Неужели ты решила все-таки в гостиницу? Сегодня?

— Пока — нет. Сегодня я поживу у подруги.

— У тебя подруга?

— Неважно, неважно, неважно, — фальшивым тоном произнесла Таня и отвернулась к окну. — Если можно, положи на стол деньги, сколько тебе не жалко. И уходи, пожалуйста. И пока не звони. Я позвоню сама. Если устроюсь в гостиницу, то завтра.

Доставая сверток с деньгами и предчувствуя недоброе, он еле пересилил себя, чтобы не сказать ей, прощаясь:

“Что бы ни было, я люблю тебя, Танечка, милая, озябшая душа. Я буду ждать твоего звонка”. Он не сказал этого и, щедро оставив на столе часть денег, полученных от продажи машины, вышел из ее комнаты, провожаемый в коридоре плоско поджатыми губами Киры Владимировны.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На следующий день она не позвонила, не было звонка и через неделю. Уже с ноющим нетерпением он подходил к телефону, чтобы набрать домашний номер Тани, но помня ее предупреждение — “Я позвоню сама”, не решался наткнуться на Киру Владимировну. В конце недели он не выдержал и долго слушал протяжные гудки в далекой тревожной пустоте — никто в квартире Тани не отвечал. Он повесил трубку, и минут через тридцать молчавший телефон точно брызнул в комнате металлическими осколками. И как в наваждении Андрей услышал в трубке возбужденный мужской голос, срываемый одышкой:

— Андрей Сергеевич? Это Григорий Федорович, отец Тани — Григорий Федорович! Я невероятно взволнован, я не знаю, что и думать! Татьяна ушла из дома неделю назад… оставила непонятную записку: я у подруги… Но она больна! Куда она отправилась? Что за подруга? Откуда у нее подруга? Я не знаю о существовании никакой подруги! Вы знаете что-нибудь, Андрей Сергеевич? Умоляю, ответьте! Где она? Где она может быть?

— К большому сожалению, не знаю, — ответил Андрей и вязкая тревога передалась ему, а Григорий Федорович сбивался, тяжко дышал в трубку:

— Я звонил!.. На эти дьявольские курсы в пансионат Бологово. Мне ответили. Ее там в списке нет. Нет! Что бы такое могло значить? Андрей Сергеевич! Она училась там! Моя единственная дочь! Я боюсь что-либо думать!.. Разума не хватает понять поступки Татьяны! Где она может находиться целую неделю? У какой подруги? Что с ней? Что? Эти проклятые курсы! Сейчас возможно абсолютно все! Но не хочу думать, не хочу думать! Они отлично осведомлены, что я не настолько богат!

— Что вы имеете в виду? — спросил Андрей, понимая, чего опасался Григорий Федорович.

— Имею в виду то, что случается в Москве каждый день! Но они… эти похищающие господа отлично осведомлены о моих скромных доходах! Пока я исключаю данное предположение на семьдесят процентов! Так или иначе — я сегодня сообщил в милицию. Всю неделю я не нахожу себе места. Прошу вас убедительно, очень, убедительно прошу, Андрей Сергеевич, если Татьяна позвонит вам, каким-то образом объявится, немедленно, сию минуту, дайте мне знать! Я умоляю… Будьте любезны, запишите мой прямой телефон и телефон моего офиса. Назовитесь, вас соединят моментально. Разум можно потерять! Как это все некстати, как это все мешает жить! Что за страшное время!..

Он закончил разговор, не попрощавшись, и Андрей, еще не снимая руку с трубки, ощущая тупые иголочки холодка на щеках, с необыкновенной ясностью подумал, что если Таня не в Москве, то, значит, она в Бологово, и в первую очередь надо узнать, почему Григорию Федоровичу дали отрицательный ответ из пансионата.

“Где Бологово? По какой оно дороге? Сколько километров от Москвы? Электричка? Автобус? Не уехала ли она к этой Яре? Черт знает, что за пакость! Но так ли все это в конце концов?”

Он достал из письменного стола карту Подмосковья, которую всякий раз дед изучал накануне поездок “на пейзажи”, без труда нашел слева от ниточки Старо-Калужского шоссе название поселка Бологово, прикинул по указателю масштаба расстояние — от центра Москвы километров сорок пять; железной дороги и, стало быть, электрички в бологовском направлении не было; вернее всего — сообщение автобусом. И тотчас пришло решение: ехать в злосчастное Бологово, сесть на автобус или маршрутное такси где-нибудь в Теплом Стане, на Юго-Западе — и так добраться до поселка. Продумывая маршрут, Андрей пожалел о проданной машине, взглянул на календарь, была пятница, рабочий день, но все-таки подсознательно он снял трубку, набрал номер многоопытного Спирина без малейшей уверенности застать его дома, однако номер отозвался мгновенно.

— Хоп, слушаю. — И вместе с ответом вылился из недр квартиры невнятный говорок, похожий на бормотание телевизора.

— Тимур, здравствуй, рад, что застал. Что делаешь? Что у тебя там лопочет? Ящик, что ли?

— Наслаждаюсь кантовским умом. Кладезь!

— Чьим умом?

— Шик-модерн! Грандиозный мыслитель! Показывают по энтэвэ встречу нашего премьера в Вашингтоне с американским сенатором. Знаешь, такая парикмахерской красивости дылда с лицом гири? У нашего говоруна морда помятая, шире барабана, на мотоцикле не объедешь. Наверняка вчера на приеме плотно покушал. И с похмелья выдает перлы: хвалит, обливаясь слюнями, американский образ жизни и честит Россию за неумение работать. А гиря кроит губками высокомерные улыбочки: мол, давай, рабчик, ползай, слизывай пыль с американских сапог, унижай Россию, сукину мать! Включи телевизор, получишь удовольствие. Не премьер, а премьерище. Краса нации!

— Я звоню тебе по делу, Тимур.

— Ты из дома? Дослушаю — перезвоню. Хотя — вот все. Влюбленные рукопожатия. Выключаю ящик. Такой стриптиз, Андрей, стоило посмотреть. Оказывается, из России восемьдесят лет изгоняли призрак, а Маркс — урод, все россияне больны “измами” и, по словотворчеству златоуста, чешем во всех местах и буровим, буровим! Вкалывать надо, а не хаос буровить. Ты знаешь, что такое “буровить”? Ну молодец, ну патриот, ну спаситель! Обхохочешься с рыданиями пополам! Разрушил, распродал всю Россию, да еще унижает ее, лакейская фалда! Ладно, хрен с ним, рано или поздно своего он дождется! Поработает дворником и покормит вшей. Что у тебя, Андрюша?

— Ты сегодня свободен? — спросил Андрей.

— В общих чертах — да. А что? Я нужен? Слушаю, в чем дело?

— Твоя бээмве на ходу?

— Пока еще.

— Если не трудно, не сможешь ли ты съездить со мной за город? По Старо-Калужскому шоссе. В чем дело — расскажу потом.

Спирин превесело крякнул:

— Признаться, Андрюша, по некоторым причинам я с утра на радостях в некотором подпитии, поэтому за руль своей “тачки” садиться бы не хотел. Ради твоей безопасности. Но — каин проблем. Двинем на твоей же машине. Я только должен звякнуть Якову и предупредить.

— Этот Яков — новый владелец? С лысинкой?

— Хочу, чтобы ты знал, что твой “жигуль” продан не то чтобы моему другу, но человеку, который по горло обязан мне. Я спасал его от тюряги. Он работал на международном трейлере, его заложили хозяева и выгнали. Ты его видел и получил от него гроши. Парень без Ельцина в голове, малость ловкач, но терпим. Повезет нас хоть в Южную Америку. Водит машину первоклассно. Посылает воздушные поцелуи милиции. Когда ты собрался ехать?

— Хоть сейчас. Если ты готов.

— Хоп! Звоню Якову, наверняка все будет в порядке, я подымусь за тобой. На все дай мне минут шестьдесят, семьдесят. Идет?

Не позднее чем через час Спирин приехал, заметно навеселе, благодушный, поднялся за Андреем, и они спустились к машине, стоявшей у подъезда. Новый ее владелец Яков, парень с лошадиным лицом, в знак приветствия, избыточно радуясь, приподнял кожаную кепочку, показывая пятачок плеши, и услужливо придержал дверцу, когда садились. Спирин, разваливаясь на сиденье, протянул Андрею пачку “Мальборо”, сказал лениво и даже ласково:

— Рассказывай, старик, я — внимание. По твоему лицу вижу: что-то стряслось. — Он высек пистолетиком-зажигалкой огонек, а когда оба прикурили и он выдохнул дым, Андрея обдало сладковатым коньячным перегаром. — Если что не в дуду, Якова не стесняйся. Он надежен. Будет молчать, как гроб. Маршрут, Яков, таков: