Верное сердце - Кононов Александр Терентьевич. Страница 160
Человек в пальто проговорил глуховатым, простуженным голосом:
— Вот и никто не знает: пасха… — И вдруг оживится: — Путиловцы, те, конечно, все выйдут… Как один!
— Путиловцы выйдут, — подтвердила Наталья Егоровна. — И мы выйдем.
Она присела к столу, оперлась щекой о ладонь, задумалась. Потом спросила:
— Катюша, умеешь ты красиво писать?
И, не дожидаясь ответа, встала и шагнула в другую комнату: там лежали свернутые в трубку плакаты, стопки брошюр, стояли прислоненные к стене знамена.
Егоровна вернулась оттуда с полосой красного ситца.
— Вот тут пиши… — Она вздохнула быстро и сильно. — Пиши: «К нам едет Ленин. Идем встречать!» Всё.
Краски в помятых жестянках стояли на подоконнике.
Катя отыскала кусок мела и начала писать буквы начерно.
Егоровна разводила белую краску, размачивала засохшую кисть.
Катя написала последнюю букву в слове «Ленин» и сказала тихонько:
— Тетя Наташа, а я ведь непартийная.
— Ты — рабочий человек! — ответила Егоровна строго.
После этого они молча закончили необычную для себя работу. Надпись получилась ясная, видная, только некоторые буквы вышли не совсем ровные.
— Рейки! — сказала мастерица. — Где возьмем рейки?
Потом, вспомнив что-то, быстро пошла к выходу.
На улице мальчишки гоняли шестами голубей. Они скакали самозабвенно по булыжникам мостовой и затянутым тонким ледком лужам, носились с криками, с пронзительным свистом…
Наталья Егоровна подошла к ним и попросила:
— Ребята, отдайте мне шест.
Те даже убежали от нее на всякий случай подальше. Шесты у них были отменные: ровные, длинные, заостренные кверху. До блеска отполированные за время долгой службы своей ребячьими ладонями, они казались покрытыми прозрачным лаком: не шесты, а мечта юного племени голубятников, особенно многочисленного за питерскими заставами.
— Ребята, — проговорила Егоровна без особой, впрочем, надежды, — для дела надо. Для большого дела. Ну как мне вас уговорить?
Она даже руками взмахнула огорченно. Разве упросишь заставских ребят? Да эти шесты им сейчас, может, дороже всего на свете. Не то что отдать — за деньги не продадут…
Она все-таки сказала им негромко:
— Товарищ Ленин к нам едет. Время, видишь, уже позднее, нам надо поскорее плакат такой сделать… И на шест поднять, чтобы повыше… чтоб всем видно было.
Ребята вряд ли что поняли из ее слов. Они стояли поодаль и глядели недоверчиво.
Но что-то, должно быть, особенное почудилось им в голосе этой пожилой женщины: один за другим — нерешительно, опасливо — стали они подходить к ней поближе.
Через полчаса Катя нашла Наталью Егоровну у закрытого лабаза, на двери которого висел пудовый замок; присев на корточки перед мальчишками, она объясняла им что-то.
— Тетя Наташа! — позвала Катя. — Что ж ты? Надо искать столяра, может, уступит нам рейки.
— Выходит, надо искать столяра, — грузно подымаясь, вздохнула Егоровна.
И тогда один из мальчишек сказал сипло:
— Бери.
Наталья Егоровна хотела его обнять, он сурово увернулся в сторону из-под ее руки.
Ребята провожали шест до самого комитета. Там они молча наблюдали, как Егоровна размеряла его ладонью. Размерив, она сделала посередине надрез и сломала шест о колено. Один мальчишка охнул: какая вещь пропадала на глазах! Другой толкнул его и прошептал:
— Для дела надо, слыхал?
Катя ожидала, что все будут дивиться на плакат.
Но когда они вынесли его на улицу, никто не удивился. Со всех сторон подходили прохожие, торопливо спрашивали:
— Когда ждут поезд?
И многие, толпясь, шли следом за плакатом.
Один старик закричал Егоровне:
— Что ж не написано, с какого вокзала?
Егоровна ответила — в тон ему:
— А ты сам соображай. С Финляндского.
Тот продолжал кричать:
— Деревенские мы! Говори, какой будет ваш маршрут?
— По Невскому к Литейному мосту.
И старик вдруг закручинился, захлопал себя по бокам негнущимися рукавицами:
— Сыны у меня тут… За сынами побегу. Успею, молодка?
Егоровна спокойно ответила:
— Успеешь.
Только обойдя весь свой район, подошли к Невскому.
Катя глядела прямо перед собой и не видела людей на тротуарах. Но всем существом своим почуяла: что-то вокруг начало изменяться. Какой-то гул по сторонам… И вдруг раздался пронзительный, как свист, вопль, настолько пронзительный, что Катя не разобрала слов.
У самого края тротуара румяный барин с красивой каштановой бородой грозил кулаком и тонким голосом кричал что-то. Его поддержал стоявший рядом молоденький военный с серебряными погонами на узких плечах:
— Предатели!
— О чем это они? — растерянно спросила Катя соседа.
Но тот вместо ответа проговорил с веселой угрозой:
— Ну что ж… Споем нашу боевую!
И сразу вспыхнула, разрослась, заполнила всю ширину улицы песня:
Смело, товарищи, в ногу…
Все, кто шел за плакатом, незаметно для себя построились в ряды, взялись за руки. Песня помогала соблюдать равнение. Вот и сердитый барин остался позади, исчез и молоденький военный с серебряными погонами на узких плечах — это был неизвестный Кате Трофимовой земгусар Евлампий Лешов, — остались позади и многие другие. Их были немало на тротуарах нарядного Невского, все они с беззвучной яростью разевали рты, — видно, ругались… А колонна с песней шла вперед.
Теперь это была уже не толпа. Это был отряд питерских рабочих, один из многих, вышедших в тот день на улицы города.
…В тот день у ворот фабрик и заводов с короткими речами выступали старые большевики, и рабочие принимали резолюции с приветом Ленину и его партии.
Раскрывались ворота, и знаменосцы выносили вперед обшитое золотой бахромой красное полотнище. У древка его с двух сторон становились члены вооруженной заводской гвардии.
В тот день прошли по улицам столицы кронштадтские матросы; вольный ветер колыхал над черными бушлатами ленточки бескозырок… Матросы шли, подчеркнуто щеголяя выправкой, строго держа винтовки с примкнутыми штыками: и воинский шаг и оружие свое они полюбили недавно. Сводный их отряд еще засветло выстроился почетным караулом на перроне Финляндского вокзала.
И гремели оркестры на площадях и проспектах, и всё новые колонны шли по городу.
Площадь у вокзала была по приказу властей оцеплена войсками. Командовал ими капитан с кукольно красивым лицом. Он с недоумением глядел на людское море, заливавшее окрестные улицы… И до конца понял свое бессилие, когда посреди этого моря показались зеленые броневики с красными флажками на башнях.
В тот день Гриша встретился с Тимофеем Шелягиным — в особняке, который носил название дворца Кшесинской; с недавнего времени правые газеты окрестили его «штабом большевиков». Название это, которому сторонники Временного правительства придавали бранный смысл, волею истории стало почетным.
По широким ступеням особняка в нагольном полушубке, перетянутом в талии широким армейским ремнем, спускался человек, в котором было что-то военное.
Гриша не сразу узнал в нем Шелягина.
Тимофей Леонтьевич, не останавливаясь, крепко сжал Гришину руку и возбужденно проговорил:
— Был у меня из авточасти паренек. Славный такой, латыш. Броневики из его части двинутся вместе с нами!
Шумов пошел следом за Тимофеем Леонтьевичем — и увидел Нину Таланову. Она стояла в вестибюле дворца Кшесинской и с независимым видом откусывала от ломтя черного хлеба.
— Ты что здесь делаешь? — сурово спросил ее Гриша.
— То же, что и ты, — ответила Нина.
— Я не жую хлеб.
— Напрасно.
Гриша посмотрел на нее в упор и увидел, как медленно, чудесно изменялось ее лицо.
— Что с тобой?! — воскликнула Нина и слабым, беспомощным жестом протянула руку, словно хотела погладить его по щеке. — Похудел-то как! Голодаешь?
— Ничего не голодаю, — ответил он, с горьким наслаждением чувствуя свою непримиримость, — просто устал. Время такое.
Нина полезла в карман шубки и вытащила еще один кусок хлеба: