21 день - Фекете Иштван. Страница 25

— Откуда начнем? — спросила тетушка Кати, зажав под мышкой метлу. — Я думаю, вот с этого угла…

Спокойствие старухи подбодрило и Маришку.

— Интересно, а что в этом ящике? — спросила она и, поскольку ей никто не ответил, подняла крышку.

Следует признать, что Цин-Ни на это никак не рассчитывал. Представьте себе положение человека, который предусмотрительно спрятался от грабителей на чердаке и вдруг с ужасом видит, как у него над головой поднимается крыша!

А Цин-Ни крышку ящика, которую подняла Маришка, считал абсолютно надежным прикрытием. Вне себя от ужаса он кинулся наутек и угодил Маришке на руку; женщина с перепугу завизжала так, что под сводами заколыхалась паутина, отшвырнула прочь ящик, где находилось обиталище Цин-Ни, и вместе с Бёшке, напуганной ее отчаянным воплем, бросилась вверх по лестнице.

Одна тетушка Кати не растерялась, — должно быть, потому, что учитывала такую возможность, — а схватила метлу, и когда Цин-Ни очередным головокружительным прыжком попытался спастись с Маришкиной руки, старуха на лету с такой силой ударила нашего приятеля, что тот свалился в закуток между бочками, по всей видимости, бездыханный.

— Можно спускаться, я его прихлопнула… Бёшке, вынеси отсюда ящик да вытряхни все из него, вдруг там еще мыши остались. — Голос тетушки Кати звучал повелительно, и Бёшке, безропотно подхватив ящик, вывалила все его содержимое в топку котла и тотчас разожгла огонь.

За всеми ее действиями Маришка наблюдала из комнатки, кажущийся беспорядок которой вновь побудил ее приняться за уборку. Хотя на самом деле это был вовсе не беспорядок, а просто последовательное размещение предметов, которые с той или иной сиюминутной целью попали на то или иное место, да так и сохранили его за собой.

Конечно, верно, что стол был покрыт легким слоем пыли и из глиняной вазочки, стоявшей не совсем посреди стола, до сих пор торчал букетик засохших, съежившихся цветов. Но пыль садилась снова и снова, хотя Йоши Куругла иногда и смахивал ее, а засохший букетик находился на своем месте потому, что эти цветы когда-то собрала покойная жена Йоши и поставила их сюда. Дядюшка Йоши к ним не прикасался и не трогал с места: у него было такое ощущение, будто хрупкий этот букетик хранит следы прикосновений и ласковые мысли умершей.

Маришка же этого не знала и потому шуршащий сухой букетик тотчас выбросила, а вазочку водрузила на самую середину тщательно вытертого стола.

В подвал она больше так и не решилась спуститься и отдавала распоряжения, стоя на лестнице, до тех пор, пока не дошел черед до комнатки и переднего помещения.

Тем временем прокопченное жерло трубы изрыгало к сияющему осеннему небу горький холодноватый дым, потому как груды удивительнейшего старья, накопившегося за годы, были преданы огню и тем самым употреблены с пользой — для подогревания воды. Метле удалось обнаружить мусора не много, ведь дядюшка Йоши регулярно подметал пол: зато старые газеты и календари, какие-то деревяшки неизвестного назначения, ремни, коробки, бечевки, предметы одежды — словом, всякая рухлядь с полок перекочевала в огромную, беззубую пасть топки котла, которая, жадно давясь, глотала корчащиеся в огне предметы и выплевывала вонючий дым иногда даже в переднее помещение.

Меж тем тетушка Кати и Бёшке смахнули паутину и подмели пол в подвале, прошлись метлой и по сводчатым стенам, наскоро отскребли щетками все, что нельзя было стронуть с места, а остальное, чтобы отмыть-отскоблить как следует, вынесли за порог, оставив после себя тяжелый, насыщенный парами запах прачечной.

Столик, стулья, тыква-цедилка, мебель и хозяйственный инструмент из комнатки и переднего помещения дожидались своей очереди перед давильней, и тут уж и Маришка разошлась вовсю, не жалея мыла и щелока, с твердым намерением продемонстрировать своим помощницам, как надлежит работать щеткой и скребком…

Удивление женщин Маришка сочла лестным для себя признанием своих заслуг, подумав при этом, что слух о ней как о радивой хозяйке разойдется по селу и сослужит ей добрую службу…

— Отыскалась эта мерзкая мышь?

— Угодила в огонь вместе с хламом… — сказала тетушка Кати и взглянула на трубу, откуда крохотное тельце Цин-Ни якобы вспорхнуло к мышиным райским чертогам — Маришке во успокоение.

Именно что якобы!..

Ведь в действительности тетушка Кати не нашла бренных останков нашего Цин-Ни, да и не могла найти, поскольку он после жестокого вмешательства метлы и своего недолгого полета замертво упал под один из бочонков, но вскоре пришел в себя и попытался сориентироваться. С ужасом услышал он, что светопреставление, сопровождающееся женскими голосами, все еще продолжается, и потащился под лежень, источенный множеством потайных углублений.

Да-да, Цин-Ни действительно тащился и взобрался в одну из таких пещерок с неимоверным трудом, потому что задняя лапка у него была основательно повреждена. Но теперь мы можем за него не беспокоиться, тут беды с ним не случится. Правда, мышиное сердчишко от страха колотится где-то у горла, и кажется, от боли у Цин-Ни даже слезы выступили, но это всего лишь наше предположение.

Позднее голоса женщин, вызвавших весь этот адский переполох, удаляются, и, после того как отмытая-отскобленная мебель внесена и расставлена по местам, стихают и отдаленные шумы, захлопывается входная дверь, неуверенно щелкает язычок замка, и мышонок, оставшись в благословенной безмолвной темноте наедине со своей болью и бесприютностью, возможно, и задает себе вопрос: что же это такое тут происходило?

Затем он, пожалуй, даже вздремнул немножко, а за это время начали постепенно приходить в себя потревоженные бочки, инструменты, низенькие стулья, бывший карточный стол и все помещения давильни; лишь труба все еще выдыхала в солнечное небо трепетный теплый воздух вперемешку с дымом.

И вновь обретенная домиком тишина становилась все глубже, словно старалась утешить истерзанные столы-стулья, провонявший щелоком пол, влажно-чистые бочки, догола отскобленные стены, надтреснутую тыкву-цедилку, бездомных пауков — весь всколыхнутый внутренний мир давильни.

А когда тишина сделалась такой глубокой, что глубже некуда, то стало ощутимо: есть в доме нечто такое, что не подверглось изменению, хотя и изменчиво по своей природе; что нельзя ни смыть, ни отскрести щеткой, ни сжечь на огне; что не говорит словами, но и не молчит, ведь каждая вещь, каждый предмет в давильне чувствует, что излечение уже началось, и врачующее Время мягко сглаживает следы воды и огня.

Йоши Куругла добрался домой часа в три пополудни. Дом неожиданно встретил его тишиной. Маришка не забыла, как ее одернули утром, да и усталость еще не прошла, ведь она совсем недавно вернулась с виноградника, так что она не вышла навстречу хозяину.

Дядюшка Йоши поставил в кухне на стол свою служебную сумку и какое-то время прислушивался, а затем потихоньку приоткрыл дверь в комнату, где Маришка по всей вероятности спала.

— Вернулся, Йошка? — спросила Маришка болезненным голосом.

— Я думал, ты спишь, Маришка, да оно было бы и не удивительно…

— Подавать на стол?

— Лежи, не беспокойся! Йоши Чаттош такой обед закатил… Это по его делу меня вызывали в суд.

— Тогда ему сам бог велел тебя обхаживать! Ты, небось, не собачонка на каждый посвист бегать. Верно я говорю?

Маришка устала, да и нервы, потревоженные столкновением с Цин-Ни, еще не успели прийти в порядок, — это чувствовалось по ее голосу, хотя она и тихо говорила.

Дядюшка Йоши зевнул.

— Тогда я лягу, пожалуй. А ты, если не уснешь, Маришка, разбуди меня в четыре. К половине пятого аккурат успею себя в порядок привести и поесть с собой собрать…

— Все уже в сумку сложено, и ключ от подвала там же!

— Да ну!

— Складной ножик, паприка, соль, перец острый; я и сыру положила…

— Та-ак, значит… — огорченно пробормотал Куругла, потому что сами эти приготовления доставляли ему особую радость. Прикинуть про себя, сколько чего прихватить… что может принести священник, а что почтмейстер, раз уж они не сговорились заранее. В городе он купил вощеной бумаги, чтобы было во что упаковывать провизию…