Томка. Тополиная, 13 - Грачев Роман. Страница 12

– Я не чудо, – вымолвил он, избегая смотреть противнику в глаза.

– А? Чего ты там бормочешь? Серый, я ничо не услышал.

Сосед Кости незамедлительно вставил локоть ему в бок – не сильно, но весьма ощутимо.

– Громче говори, земляк. Константин поднял голову. – Я не чудо, а вы…

Туземцы в ожидании раскрыли рты.

– … вы подонки, – продолжил Константин негромко, но каждое его слово теперь слышали все сидящие в машине.

– Ну, продолжай, земеля, – великодушно разрешил хулиган. Костя не заставил просить себя дважды.

– В вас нет ничего человеческого! Вы – организмы, потребляющие и испражняющиеся и ни на что больше не годные! И разговаривать с вами не о чем, убирайтесь вон из машины, дышать невозможно…

На какое-то время обитатели салона оцепенели. Потом на передних сиденьях захихикали. Конечно, от интеллигентного «мужчинки» в дешевой куртке и с папкой под мышкой ожидали чего-то подобного (вернее, чего уж там – не ожидали вообще ничего), но к таким причастиям никто подготовиться не успел.

– Вон оно чо! – сказал хулиган.

Девушка, за честь которой так отчаянно бросился сражаться Самохвалов, смотрела на своего непрошеного рыцаря с нескрываемой досадой. Такой взгляд можно увидеть на школьной вечеринке у девчонки, которой по условиям игры «Бутылочка» придется поцеловать штатного изгоя, не отмеченного заметными достоинствами, но усеянного кучей прыщей. И пусть сама девчонка при этом может быть далеко не «Мисс Вселенная», да и прыщавому изгою вряд ли кто-то предложит крутануть бутылку, взгляд от этого не становится менее убийственным.

«Блин, урод, хватит за меня заступаться!» – умоляли глаза молодой пассажирки. Этот взгляд огорчил Константина до глубины души.

– Подонки, – повторил он уже в пустоту, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Шеф, останови у набережной! – крикнул один из хулиганов. Машина сбросила скорость, притормозила у пологого и покрытого пожухлой травой берега городской речушки.

– Земеля, твоя остановка!

Они взяли Костю под локотки, потащили к выходу.

– Куда вы его?! – вмешалась толстая тетка, сидевшая у двери. – Оставьте чудака в покое, нашли с кем связываться, два здоровых лба, рожи вон откормили!

Туземец по имени Серый сделал широкий замах кулаком.

– Сиди, жопа старая!

Тетка тут же замолкла, как Молли Браун в полупустой шлюпке «Титаника». Больше никто за интеллигента не вступился – мужчин в салоне уже не осталось, а водитель, пожилой загорелый крепыш из южных республик СНГ, опустил на лицо козырек бейсболки и отвернулся. Происходящее в его собственной машине никоим образом его не касалось.

– Подонки, – с грустной улыбкой пробубнил Самохвалов.

Его вытряхнули на асфальт, дотащили до берега. Вокруг – ни души, на сотни метров в обе стороны берег был еще не обжит, и только по магистрали бежали автомобили и автобусы, соединявшие кварталы Тополиной улицы со старым городом.

Серый передал товарищу недопитую бутылку пива, взял Костю за воротник куртки, притянул к себе и свободной рукой влепил пощечину. Удар был сильный – голова интеллигента едва не соскочила с тонкой шеи. Второй удар пришелся в живот, чуть ниже солнечного сплетения. Несчастный уронил папку и со свистящим звуком изо рта стал оседать.

Били молча. Серый, словно разминающийся перед тренировкой футболист, не спеша нанес несколько неслабых ударов ногой в грудь и живот. Его приятель отметился тычком в голову. Все это время Константин не предпринимал попыток дать отпор, только свернулся в клубок и прикрылся руками.

Через пару минут, проверив, что жертва не отбросила копыта, туземцы вылили на нее остатки пива. Потом Серый начал расстегивать ширинку штанов.

– Ты еще кучу навали на него, придурок! – смеясь, остановил его приятель. – Пошли, пока народ не сбежался.

Наградив избитого и униженного Самохвалова парой пинков, они направились к насыпи у дороги. Серый приготовился голосовать, чтобы остановить такси…

… До дома Костя добрался уже ближе к вечеру, когда солнце скрылось за пустырем. Пришел пешком, волоча куртку по земле. Папки с ним не было – наверно, в расстроенных чувствах забыл у реки, – лицо украшали царапины и отливающие всеми цветами радуги синяки. Константин вполне уверенно держался на ногах, но было видно, что мужчина измотан и морально раздавлен.

Он почти весь день просидел на берегу, в двух метрах от кромки воды, забыв об институте, о матери, о мобильном телефоне. Смотрел на зеркальную гладь еще чистой реки, бросал камешки и думал, думал, думал.

Бог весть о чем.

Его возвращение наблюдал из окна квартиры на третьем этаже человек в инвалидной коляске и в темных очках. Очень старый человек. Он с трудом дышал, не очень хорошо видел и почти не разговаривал, поскольку совсем сгубил свои голосовые связки непрерывным курением. Если бы не суперсовременная инвалидная коляска, в оснащении которой не хватало только, пожалуй, спутниковой связи и реактивного двигателя для вертикального взлета, то старик к своим годам выглядел бы не лучше египетской мумии.

Но когда он увидел в окно побитого Константина Самохвалова, что-то в нем сверкнуло. Старик преобразился. Дыхание стабилизировалось, на губах заиграла хищная улыбка, и даже цвет лица от бледно-коричневого стал приближаться к чему-то более присущему живому организму.

– Подонки, – пробубнил старик, поднимая очки на лоб. – Сущие скоты, прости господи…

Когда Константин покинул квадрат окна, старик вернул очки на место, откатился к столу и взял из красивой и, судя по виду, дорогой коробочки сигару. Закуривать не торопился, мял сигару в руках, поглядывая на настенный календарь с изображением полуобнаженной блондинки.

В последнее время любое происшествие в округе, даже мрачное или трагическое, радовало старика, как дворовой праздник с клоунами может радовать детей. В бесконечной череде пыльных будней, когда вечер похож на утро, а день скоро будет неотличим от ночи, чьи-то радость или горе встряхивали и бодрили не хуже энергетического напитка, и в такие дни седовласый пассажир навороченной инвалидной коляски «с турбодвигателем от «Мицубиси» доставал элитные кубинские сигары, наливал бокал «Хеннесси» и предавался разврату.

Нельзя сказать, чтобы он радовался соседским неудачам и проблемам. Вовсе нет. Но в восприятии чужой беды он по духу был близок к журналистам: на всех закрытых семинарах и курсах для пишущей и вещающей братии неустанно повторяется, что лучшие дни для профессионального журналиста – это дни больших событий и катаклизмов, ибо только в такое беспокойное время у журналиста начинается серьезная работа, в которой он может показать то, чему его научили. Все это, разумеется, не указывает на черствость и гнусную бессердечность журналюг – работа бойца спецназа, например, тоже заключается в том, чтобы бегать, бить и стрелять, но почему-то никому не приходит в голову называть его грязным садистом.

Старик в свои запредельные годы уже по состоянию здоровья не мог быть ни садистом, ни мазохистом, но всегда оживал, когда успеха на этом поприще добивался кто-то из соседей. А успехов у них в последнее время наблюдалось всё больше.

Он еще немного помял сигару в руках, потом отложил ее, передумав курить, налил себе в бокал немного коньяка и снова подкатился к окну. Во дворе на бортике детской песочницы сидел тот противный гармонист в тельняшке. Старик сейчас не мог его слышать и не видел его лица, но был уверен, что Петр горланит одну из тех отвратительных песен, что были написаны во времена строительства Днепрогэса и охоты на космополитов.

Да чтоб ты сдох, скотина!

Старик залпом выпил свои праздничные сто граммов и едва не хватил бокал об пол. Удержался в последний момент. Лечащий врач велел не волноваться ни при каких обстоятельствах, поскольку сильный стресс может его укокошить на месте. Радоваться чужой беде – да, но не прикармливать свою. С другой стороны, «не волноваться» – стандартный совет, следовать которому так же трудно, как уговорить задницу не пугать унитаз после соленых огурцов, запитых молоком. И едва ли лечащий врач, у которого таких едва тепленьких стариков в районе наберется целый вагон, вкладывал в свои слова хоть толику искренней заботы.