Звезда (сборник) - Казакевич Эммануил Генрихович. Страница 27

Только одно оставалось неизменным: фронт не двигался.

Очень трудно так вот стоять в обороне, знать наизусть каждую огневую точку врага, знать и терпеть…

…Минута затишья на переднем крае. Глубокие извилистые траншеи. В амбразурах — молчаливые пулеметы. За пулеметами — настороженные часовые.

Изредка взлетит ракета, ослепительно белая, лиловая или малиновая, вырвет кусок леса из мрака, приподымет над горизонтом черную завесу — и снова темно.

Прислушается Топорок. Чуть скрипнуло дерево. Шорох. Или это с верхушки осыпался снег? Нет, не ветка скрипнула, не осыпался снег — чьи-то крадущиеся шаги. Фриц с топором.

— Товарищ семьдесят пять! Немцы строят блиндаж на переднем крае. Разрешите огоньку? — говорит Топорок в трубку.

…Выжидающе притаились орудия батареи у заснеженной опушки леса. Потрескивают железные печурки в землянках.

Спокойно в чистых, уютных блиндажах. Так бывает иногда и на войне.

Знают огневики: не спят, не смыкаются их зоркие «глаза» на переднем крае.

— Чего ты хочешь больше всего на свете? — спрашивает Гайдай у Ермошева.

— Того же, чего и все, — разбить немца.

— Так того все хотят. А чего именно ты больше всего хочешь?

— А именно я больше всего хочу, чтобы ты в душу ко мне не лез, — отвечает Ермошев, подумав про себя, что больше всего хотел бы увидеть сейчас Анну — жену…

— Вот ведь ты какой!.. А я больше всего на свете хочу, чтобы второй фронт скорее открылся.

— Голубиная ты душа! — смеется Ермошев. — Нашел о чем печалиться. Да они его в самый раз откроют.

— Помнишь, когда мышка прибежала в сказке «О дедке да репке»? — спрашивает Гайдая Ванев-отец.

— А может, и раньше, — с надеждой говорит Гайдай.

— А я так больше всего хочу, — вздыхает Ванев-отец, — чтобы невестка моя сараи колхозные в покое оставила.

И снова — в какой уже раз! — он начинает жаловаться товарищам:

— Подумать только, десять лет работал главным кладовщиком в колхозе. Такие у меня там запасы добра — на пять пятилеток хватило бы. — Ванев-старший осторожно косится в сторону, где спит его сын. — И вот на тебе: вертихвостке этой, бабе его, доверили. Что она в инструменте поймет?

Ванев замолкает и присматривается к сыну.

— Спит, крепким сном спит, — шепчет Гайдай.

— Да я ему и в глаза скажу, — немного громче говорит Ванев-отец. — Развалит она хозяйство, что есть — разбазарит. Вернемся — опять мне все начинать…

— По местам!

Команда раздается внезапно. Но, оказывается, только ее и ждали. Мгновенно ломается тишина.

Через несколько секунд расчеты у орудий.

— …фугасный! Навести и доложить.

— Первому один снаряд — огонь!

— Лев, выстрел, — сообщает связист Топорку.

Правее себя Топорок слышит разрыв. Нет, это не там, где нужно.

— Товарищ семьдесять пять, право тридцать.

— Левее! — раздается на батарее.

— Лев, выстрел, — сообщает связист.

— Точно!

Ермошев ошибается редко.

— Четыре снаряда, беглый огонь!

На немецком переднем крае прямо перед Топорком взлетают тяжелые султаны земли. С грохотом падают доски и бревна.

…И снова тихо в землянках на огневой.

— А уж не рассказать ли вам, хлопцы, как я женился? — лениво потянувшись, предлагает комбат Ванев.

Приезжая на огневую, комбат по вечерам отдыхал в штабном блиндаже. Разляжется с удобством во всю ширь лежанки, расставит свои могучие ноги, закинет руки за голову, и начинается уже неоднократно слышанный, но воспринимаемый все с тем же интересом бесконечный рассказ. В рассказе фигурируют и синий в крапинку сарафан, надетый на ней в то первое утро, и его нескладные лапти, что были тогда на нем некстати, и ее строгий папаня — бригадир колхозный, и почему-то крынка топленого молока с румяными пенками.

В блиндаже все больше неженатая молодежь. Ванев-отец от этих рассказов обычно уходит.

— Ну-ну, и дальше? — сгорая от нетерпения, торопит Митяй.

— Пришли вы к ней, и тут же… — хочет подтолкнуть рассказ застенчивый Гайдай.

Наташа молчит, но ей хочется поскорее услышать, как все это кончится.

— Умейте ждать, — отвечает Ванев. — Все это не так скоро делается. И вот пришел это я к ней…

— Трудно теперь нам будет хорошую невесту выбрать, — задумчиво говорит Лапта. — Отвыкли от девушек… Где их там разберешь!

— А я, — вздыхает Митяй, — могу рассказать только одно: как я не женился. Хотите?

— Рассказывай хоть это, коль другого нет ничего, — снисходительно басит Ванев.

Митяй долго молчит и, наконец решившись, начинает, ни на кого не глядя:

— Ну вот. Было это в прошлую зиму. Стояли мы в избе, у хозяйки. Очень мне понравилась ее дочка. Сидим мы с ней целые вечера. Взглянуть на нее не смею. Так и не сказал я ничего дивчине. Только пришлось нам из этой деревни уйти. Вернулись мы туда с боем как раз через месяц. Пришел я на ту улицу, только избы той уже нет и дивчины нет. И где она, так и не знаю…

Согревшись у печек, уже полудремлют в землянках расчеты.

— По местам!..

— Взрыватель осколочный!.. Угломер… Прицел…

Отстрелялись — и снова тихо.

Стоят на опушке осыпанные голубыми лунными искрами ели. А луна идет по небу полная, ясная, словно солнце.

Ни Наташе, ни Митяю не хочется спускаться в душный блиндаж.

— Вот и луна тоже, как я, — говорит Митяй. — Идет по небу одна. Видно, и ей досадно и скучно.

Повернулся к Наташе:

— Эх, Наташа, милая, так и пройдет по землянкам наша с тобой юность! И когда же это кончится? Ведь вот встретились мы с тобой…

Из блиндажа голос дежурного телефониста:

— Лейтенанта Митяя срочно к командиру полка.

Не досказал Митяй, убежал.

И ей, так же как и Митяю, досадно, что в такой вечер она одна.

— Хорошо! — тихонько говорит Наташа, оглядываясь, и тут же удивляется: — Разве может быть хорошо, если нет ни одного письма от Сережи?

Ей казалось когда-то, что без него хороших вечеров не бывает. И все-таки вечер хороший. Нет, значит он жив.

Где он? Что делает в эту минуту? Знает ли он обо всем, что ей пришлось пережить?..

Ударили крепкие морозы. Часовые на посту отбивали чечетку, попрыгивали бойцы у орудий. Наташа разорвала свое верблюжье одеяло и выстелила шерстью все валенки на батарее.

— Что это ты делаешь? Вот матери напишу, — пригрозил Ванев-отец.

— Пиши!

И Наташа прочла вместо ответа:

В землянке стало тихо.

— А верно ведь, — сказал Митяй. — Нельзя.

И Гайдай подтвердил:

— Нельзя.

Наташа продолжала читать. Она читала негромко и, должно быть, не очень хорошо. Но все сидевшие в землянке были захвачены этим неровным голосом, потому что шел он от самой ее души и от самого существа волнующих строк. Весь вечер, трижды перебиваемый боевыми командами, она читала вслух Маяковского. И так звучали строчки из поэмы «Хорошо», словно только вот этого года, этого дня ждали они, чтобы заговорить во весь голос.

В этот вечер батарейцы многое поняли в Наташе. Но самой Наташе было еще далеко до полного понимания законов жизни на батарее.

Солдатская мудрость давалась не сразу.

Как-то вечером противник открыл огонь по первой траншее. Обстрел продолжался уже четвертый час. Из землянок не выходили. Топорок лежал у выхода и жадно глотал с ладони снег.

— Не напьешься этим. Хоть бы глоток воды! — говорил он и снова сосал снег. — Печку бы развести…

— Комбат покажет тебе печку, — ответил кто-то из землянки.

Наташа сняла с гвоздика котелок, спрятала его под ватник и вышла из блиндажа.

Рядом разорвался снаряд. Она упала и поползла. Об снег чиркали разрывные пули и вспыхивали, как спички.