Цирк Умберто - Басс Эдуард. Страница 105

Жил в Праге человек, более других восторгавшийся расцветом варьете Умберто. Звали его Ахиллес Бребурда — ресторатор и владелец отеля. Он сам на протяжении пяти лет тщился достичь успеха на театральном поприще, но оказался не на месте; тем больше импонировал ему человек, сумевший взять быка за рога. Теперь Бребурда имел все основания сиять. Во-первых, театр давал прекрасный доход. Во-вторых, он со всех сторон слышал похвалы, даже господа из палаты не раз благодарили его за наслаждение, доставленное новым директором. В-третьих, Карас, памятуя о вкусах братьев Бребурдов, в каждую программу включал какого-нибудь «короля мускулов», с которым те могли помериться силами в классической борьбе. Надо сказать, в своих закулисных схватках они добивались колоссальных успехов, успехов настолько внушительных, что Карас решил проследить за энтузиастами и вскоре раскусил, в чем тут дело. Метрдотель Шебеле, исполнявший роль судьи, информировал каждого вновь прибывшего силача о страсти пана Бребурды и его братьев. Тех, кто с ними боролся, превосходно обслуживали в ресторане при варьете. Но того, кто соглашался им проиграть, ожидал сущий рай. Чем только не потчевали покладистого борца! За него платили по счету, а на прощание дарили серебряный портсигар или цепочку для часов. Пан Шебеле умел все это устроить, и сам, между прочим, не оставался в убытке. Атлеты признавали за ним право на долю, да и Ахиллес Бребурда, гордо выпячивавший грудь после победы над чемпионами Европы, не забывал пана Шебеле, официального, так сказать, свидетеля его спортивных триумфов.

Ахиллес Бребурда пребывал на вершине блаженства, пока случайно не услышал от господ в ресторане палаты, какие непомерные гонорары платит директор Карас, стремясь привлечь в Прагу лучшие артистические силы. Пан Бребурда встревожился. Он никогда не задумывался над этим. Сам он, бывало, ангажировал атлетов за гроши, соблазняя их главным образом обильным питанием. Платить по сто золотых и более за одно выступление казалось ему безумием. Пана Бребурду обуял страх — что, если этот сумасброд прогорит и оставит его на бобах? Или, вопреки всем контрактам, удерет в поисках более теплого местечка? Бржетислав и Цтибор разделяли опасения брата, полагая к тому же, что настала пора приукрасить зал — дело-то пошло в гору.

И вот после одной особенно удачной премьеры, в антракте, пан Бребурда пригласил Караса к себе в ложу.

— Входите, входите, дорогуша, — отозвался он на стук в дверь, — присядьте-ка вот на этот стульчик и дайте мне вашу лапку. Не каждый день доводится пожимать легкую руку. А она у вас, дорогой Карас, видит бог, легкая, ай какая легкая! Сварганить этакую программу — да это не по зубам даже нашему ловкачу электротехнику Кршижеку. Верьте слову, я зря говорить не стану, небось всякое повидал на своем веку! По совести скажу, не ожидал я, братец, такого фурора. Поначалу-то с опаской глядел. Привык, понимаешь, к телесам этак килограммчиков на сто и более, а тут — вы: куда ж, думаю, такому с борцами рядиться, в самом-то весу кот наплакал. В ту пору, извольте видеть, наводнение приключилось, двадцать человек сложили на Штванице свои буйные головы, так я, ей-ей, казался себе двадцать первым. Я ведь тоже очертя голову затеял всю эту музыку. «Святой Ян Непомук, — сказал я себе тогда, — это худой знак: приезжает новый директор, а каменный мост того…» Ты на меня не обижайся за мою прямоту. Говорю все, как было. Но теперь вижу — ошибся. Программы у тебя отменные, это тебе любой скажет, мне даже как-то совестно за свой сарай. Это все равно что фазана с трюфелями подать на сковороде. Признайтесь мне только, дорогуша, не остаетесь ли вы в накладе? Да не смущайтесь, я привык смотреть в корень.

Карас улыбнулся.

— Не беспокойтесь, пан Бребурда, у меня нет тайных фондов для дотаций. Мои программы обходятся дороже, чем в других театрах, но большинство номеров я ангажирую сам, не трачусь на агентства. И все благодаря студии. Летом я неплохо подрабатываю, к тому же многие артисты берут с меня дешевле, лишь бы попасть к нам. А главное — полный зал…

— Тьфу, тьфу, не сглазить!

— Надеюсь, вы тоже довольны?

Контракт объединял их интересы. Помимо скромной платы за помещение, Карас отчислял Бребурде десять процентов с каждого сбора, а тот, в свою очередь, — десять процентов Карасу от выручки ресторана.

— Грешно жаловаться, Карасик, дело-то вон как двинулось. Сам видишь, от клиента отбою нет. Ну, я рад, что у тебя ладится, рад. Главное — чтобы ты был доволен. У нас — что у Клары Пахтовой, верно? А теперь я тебе скажу кое-что по секрету, «под розой», как говорит пан главный маршалек — «sub rosa» [171], только, ради святого Непомука, никому об этом ни звука. Что ты скажешь, ежели мы малость припарадим нашу хибару? Я-то строился в расчете на всякую бедноту, что охоча до потасовок, но нынче к нам одни графья ходят, так уж и вид надо соблюсти подходящий. Сцена у нас добротная, а вот зал не худо бы переделать — потолок желобком, ложи побогаче, креслица новые поставить…

Идея эта пришла в голову Ахиллесу Бребурде, когда он размышлял над тем, как удержать Караса и сделать заведение еще более привлекательным. Наклонившись к Вашеку, он пустился в подробности, увлеченно описывая будущие преобразования.

— И электричество думаете провести? — спросил Карас о том, что интересовало его больше всего.

— А как же! Пусть Кршижек похлопочет! Только гляди — никому ни звука, на манер Непомука! К завтрему все равно не поспеем… Я уж и архитектора приискал — Оман такой, очень даже толковый парень…

В зале гасили свет. Карас откланялся. Даже у него голова закружилась. Работать в современном здания с электрическим освещением!

Взволнованный, скользнул он в свою ложу, наклонился к Елене и торопливо передал ей разговор с компаньоном. Он весь горел воодушевлением и испытывал буквально физическую потребность поделиться с кем-нибудь столь потрясающей новостью. Выложив все одним духом, Вашек радостно сжал Елене руку. И вдруг почувствовал себя в пустоте. Он всмотрелся в Елену. В полутьме, на фоне освещенной сцены, вырисовывался ее точеный профиль.

Лицо Елены было бесстрастно.

VI

Конец века ознаменовался для Европы призраком конца света. Поэты чувствовали себя усталыми, им казалось, что они «явились слишком поздно в безвременно увядший мир». Одни из них бежали от тусклой действительности в волшебное царство символики; другие прокляли общество, как прокаженную гетеру, и жаждали метнуть факел в кровлю ее пышного, но прогнившего дворца; третьи врачевали неврастению надеждами на появление нового, сильного искусства, способного возродить хиреющую культуру. Этим апостолам болезненного оптимизма варьете казалось одним из возможных вифлеемов, где народится провозвестник нового царства прекрасного. Они взирали на изнуренный рафинированностью мир, и мнилось им, что спасенье — в самом древнем, самом непосредственном и здоровом искусстве силачей и фигляров, в возрождении гладиаторских игр. Их предшественники романтики упивались поэзией нищего странствующего цирка, принимая близко к сердцу трагизм положения бродячих комедиантов; модернисты же девяностых годов искали античного совершенства в помпезных ревю большого театра-варьете. Эта сецессия [172] являла собой полную противоположность сецессии древнего Рима: там поднялись плебеи, защищаясь от патрициев, здесь высшие культурные слои расходятся с буржуазией, стремясь преобразовать мир в соответствии со своими вкусами. Варьете захватывает их. Они открывают в нем стародавнюю стихию, пусть облеченную в искусственную форму, скованную стилем и проявляющуюся в утонченно салонной обстановке. Тут уж не пахнет конюшней, и посетителя ожидает не жесткая скамья у манежа, а фешенебельный театр с богато убранными ложами, куда приходят в вечерних туалетах, чтобы изысканно поужинать. Ослепленные роскошью эстеты конца столетия словно забывают о существовании огромной извечной разницы между искусством телесным и духовным. Неточного слова «артист», которым с гордостью величают себя все эти силачи, канатоходцы, фокусники и акробаты, оказывается достаточно, чтобы вселить в восторженных поэтов и эссеистов надежду на более глубокие ощущения, нежели простой интерес к пестрому зрелищу. Впрочем, они не удовлетворяются одной лишь мускульной силой гладиаторов и ловкостью эфебов; они взывают и к их женскому антиподу, дабы наэлектризовать атмосферу эротикой. И вот программы варьете, наряду с женщинами — тяжеловесами и акробатами заполняют танцовщицы и певички. Прославленные звезды балетного небосклона покидают академические театры ради баснословных гонораров; содержанки королей и князей пускаются в путь, чтобы еще раз сорвать куш, выставляя напоказ свои прелести; Париж и Лондон каждый сезон окружают сенсационным ореолом ту или иную маститую распутницу, которая попадает затем в руки агентств, и те демонстрируют ее всему миру, заинтригованному газетными сообщениями о шумном успехе и скандалах. В погоне за эффектом дельцы от театра присоединяют к перелетной стае популярных гетер всех, чье выступление сулит доход, — скрипачек, шансонеток, импровизаторов, имитаторов, пародисток. А в одном из пуританских городков английского графства Гэмпшир супруги Тейлор уже готовятся пополнить репертуар новым зрелищем — целой фалангой поющих и танцующих герлс, которые впоследствии станут кочевать с одной эстрады на другую, распевая коротенькие пустые песенки моряков и солдат и весело топоча стройными, длинными ножками.

вернуться

171

По секрету (лат.).

вернуться

172

От латинского «secessio» — раскол, уход; здесь расхождение двух поколений художников.