Цирк Умберто - Басс Эдуард. Страница 110

Этот прилив пылкой материнской любви и нежности имел и свою оборотную сторону. В гимназии над Петриком стали посмеиваться. Ничто не укрылось от зорких ребячьих глаз, и на мальчика со всех сторон посыпалось: «Аллегоп, беги к мамочке, мамусенька даст тебе конфеточку!», «Аллегоп, наверно, девчонка — вот как мамочка дрожит за него!», «Аллегоп, где твоя юбка?»

Петрик краснел как маков цвет. Будь у него характер решительнее, он подрался бы с мальчиками. Будь он трусливее, он пожаловался бы на них. А так ему оставалось либо отругиваться, либо молчать. Но когда «Аллегоп, где твоя юбка?» подхватили и в других классах, Петрик взбунтовался там, где, как он знал, сопротивление будет наименьшим, — дома. Крича и плача, он добился от матери согласия не приходить за ним; теперь он мог вместе со всеми пулей вылетать из гимназии и горланить на весь квартал.

Елена только издали, тайком следила за возвращавшимся из гимназии долговязым Петриком. Однажды, наблюдая из своего укрытия, она увидела нечто такое, от чего сердце ее бешено заколотилось: на углу, в сквере возле нового здания Городского музея, показался Петрик с кипой учебников под мышкой; свободной рукой он энергично жестикулировал, доказывая что-то золотоволосой девице с двумя длинными косами. Елена в изумлении смотрела на парочку до тех пор, пока юноша с девушкой не скрылись за кустами. Тогда она повернулась и помчалась прямо в варьете Умберто.

— Пан директор наверху? — с порога крикнула она привратнику.

— Да, сударыня. Репетиции уже закончились, — ответил пан Дворжак, удивленно глядя, как она, запыхавшись, бежит по лестнице.

— Надеюсь, у тебя найдется минутка свободного времени? — выпалила она, ворвавшись в кабинет мужа.

— Что случилось, Еленка? — удивился Вашек.

— Случилось такое… такое… у Петрика есть девушка!

— У Петрика? — Вашек изумленно поднял брови. В ту же секунду глаза его засияли, лицо просветлело, и с губ сорвалось радостное — Слава богу!

— Подумай, что ты говоришь?! — Елена остолбенела.

— Благодарю бога за то, что парнишка так возмужал. Это теперь единственный путь, который может привести его к здоровой жизни.

— Ты одобряешь это?!

— Конечно!

— Но как же я… Значит, я должна отказаться от последнего, что у меня есть?

Голос ее задрожал, по щекам потекли слезы, Елена упала в кресло. Вашек подошел и взял ее за руку.

— Еленка, — произнес он тихо и ласково, — но ведь это удел всех родителей: в один прекрасный день дети разлетаются из гнезда! Ты продолжаешь смотреть на Петра как на мальчика, а у него уже пушок на щеках.

Он утешал ее, как только мог, но надрывающие душу рыдания не прекращались. Елена ушла от мужа сломленная, в слезах. Она собиралась поговорить дома с Петриком, но квартира была пуста. Он бродил где-то с ней, с той золотоволосой девушкой. И тут в Елене созрело отчаянное решение, которое она уже чуть не приняла однажды. Она лишилась своей любви и опоры. Сколько полнокровных лет остается ей в жизни? Восемь? Пять? Три? Мозг сверлила назойливая мысль: скорей, скорей отсюда, надо спасать то, что еще можно спасти!

Через три дня после этого пан Дворжак зашел к пани Дворжаковой в кухоньку за привратницкой.

— У директора что-то стряслось, — с таинственным видом сообщил он. — Намедни директорша прибежала сама не своя и обратно шла заплаканная. А только что таким же манером припожаловал пан директор и велел не мешкая найти старого Караса. Верно, дома у них что-то неладно. Я так думаю, не случилось ли чего с молодым?

Вацлав Карас действительно метался по канцелярии, как затравленный зверь. Франц Стеенговер сидел у окна, страдальчески сложив руки и безмолвно качая лысой головой. Они ждали Антонина Караса. Тот рванул дверь и с порога спросил:

— Что случилось, Вашек?

— Беда, отец. Елена уехала.

— Что?! Куда?

— Пока не знаю. Должно быть, в какой-нибудь цирк. Велела отправить свою лошадь в Дрезден, но это, видимо, не конечная станция.

— О господи, не было печали!

— Вот записка от нее. Жить в Праге ей невмоготу, просит понять, что варьете не отвечает ее идеалам, и так как, мол, Петрик тоже отдаляется от нее, то она не хочет губить остаток своей жизни.

— Похоже, парень, она и впрямь поехала шапито разыскивать. Дай бог тебе силы не потерять голову. Выходит, снова нам жить холостяками. Правду сказать, не больно-то она радела о семье, цирк брал свое.

Дядюшка Стеенговер был потрясен бегством Елены.

— Как могла она решиться на это! — вздыхал он, потирая лысину. — Бросить мужа, бросить сына, бросить имущество! Какая безответственность, подрывать дело, которое восстанавливает благосостояние семьи! Столько лет я проездил с цирком Умберто, но никогда не мог так регулярно переводить деньги на текущий счет. Наши ежемесячные балансы — одно наслаждение, а эта девчонка удирает в цирк!

Стеенговер боялся, как бы семейное происшествие не нанесло ущерба делу, которое он ставил превыше всего. Он уважал Вацлава за то, что под его командованием цифры прибылей в бухгалтерских книгах победоносно маршировали сомкнутым строем, а цифры расходов тщетно пытались атаковать превосходящие силы противника. Ни на один день не прекращавшаяся война между лагерем «приход» и лагерем «расход» щедро пополняла лагерь военнопленных — банковские счета Караса. Опасаясь, как бы личное горе не подкосило Вашека, Стеенговер предложил немедленно запросить телеграфом агентства и выяснить местопребывание Елены.

Вацлав воспротивился этому.

— Зачем выносить сор из избы? — ответил он Стеенговеру. — Выступления в цирке не утаишь; если у Елены есть ангажемент, мы вскоре о ней услышим. И тогда я постараюсь все уладить.

Бывшие тентовики поддержали его. Друзья сплотились еще теснее; госпожа Керголец, все три сына которой уже покинули родительский кров, вызвалась помогать Карасу по дому, а Петрик, повздыхав, опять начал разуваться и обуваться сам.

Предчувствие не обмануло Караса. Не прошло и десяти дней, как Керголец принес письмо от двух своих старших сыновей из Лейпцига. Они выступали там с номером «Кергол энд Кергол, эквилибристы на перше» в цирке Кранца и сообщали родителям о своем крайнем изумлении, когда в конюшне неожиданно появился жеребец Чао, а следом за ним и сама пани Карасова.

«Кранц был сам не свой от радости, — писали молодые гимнасты, — когда анонсировал ее выступления. Еще бы! Теперь он может похвалиться, что ангажировал последнюю Умбертовну. Но мадам выступает не под своим именем — в цирке ее зовут мисс Свит. Старику это не по нутру, и он ходит и всем рассказывает, что это — дочь Бервица. О мадам можно сказать одно: работает она что надо и имеет большой сюксе. „Высшая“ идет без сучка, без задоринки, о Чао и говорить нечего — такого коня днем с огнем не найдешь. Пани Карасова тоже удивилась, когда мы подскочили к ней. „Иисус-Мария, говорит, да никак это ребята Кергольца!“ — „Они самые, отвечаем, вот ведь где встретились!“ — „Да, бывает, — она нам на это. — Земля что манеж: такая же круглая“. Мы, конечно, ни о чем ее не спрашивали, хотя и охота было узнать, что такое приключилось. Пусть пан директор не беспокоится, уж мы постараемся, чтобы мадам было удобно, и за Чао приглядим. Чехов тут порядочно, шапитмейстером у нас Крчмаржик Йозеф — может, пан директор помнит его. Йозеф знает, что мадам Елена — жена директора Караса, и называет ее землячкой. Так напишите же нам поскорее, что случилось. With warmest love [183], преданные Вам Ваши „Кергол энд Кергол“».

Получив это известие, Карас тут же сел за стол и крупным ученическим почерком написал Елене письмо. Ему понятна ее тоска по цирку, он и сам предпочел бы работать на круге, не свяжи себя театром; он вовсе не упрекает ее, ему только больно, что она уехала, не посоветовавшись с ним. Как-никак у них сын, и разрыв между родителями может плохо отразиться на Петрике. Необходимо сохранить их прежние добросердечные отношения и отъезд Елены выдать за результат взаимной договоренности. Просто, мол, она вернулась на манеж раньше, чем предполагала, и будет ждать там, пока он, Вашек, дослужит в варьете предусмотренный контрактом срок. Потом они снова начнут разъезжать по белу свету и, если не случится ничего непредвиденного, возродят цирк Умберто во всем его величии и блеске.