Отроки до потопа - Раин Олег. Страница 18

До последнего надеялся, что дверь откроется и в класс впорхнет Анжелка. И тогда все окончательно выправится. Потому что более никто ему и не требовался. Есть Гера, Антон, Петр Васильевич с Маргаритой, и хорэ! А на всех прочих — сто тонн навоза — вместе с их шашлыками, бельгийскими помповушками и островом Буяном! Да стоило ей только вернуться, и можно было бы преспокойно сочинить для грозного завуча очередную аллергию, внезапный вывих, историю о нитратной картошке. Расстроился, мол, желудок, вот и опоздала. Да что картошка! — он и с Сэмом сумел бы договориться, и с Шамой на кулачках пофехтовать. Краб, конечно, предъяв накидает, но и с ним как-нибудь разобрались бы. Не король ринга, в натуре! Всего-то из отряда ракообразных…

Но Анжелка так и не объявилась. Зависала, само собой, на острове. Вино, небось, трескала вместе со всеми, не только чай с бисквитами. И по мишеням стреляла. Из помповушек. Впрочем, об этом лучше было не думать. Мозги свихнешь, а все одно — ничего не придумаешь.

Между тем Петр Васильевич экзамен выдержал, хотя и обнаружилось, что многого в своих дремучих белорусских лесах он знать и ведать не мог в принципе. Да и войну он видел очень по-своему, поскольку был в те времена совсем зеленым щенком, даже помладше Сереги. Работал связным, носил партизанам хавку с лекарствами, с верхушек деревьев следил за окрестностями. Ребята смотрели на него и не верили в то, что он был когда-то молодым. Потому что юного Петра Васильевича представить себе было невозможно. Реалии диктовали свое, и от мысли, что перед ними сидит глубокий старик, было не отвязаться. Божий одуванчик, с пигментными пятнами на коже, согбенный и сухонький, с ломким голосом. То есть у них голоса тоже ломались, но совсем от другого. Свой переходной возраст Петр Васильевич оставил в прошлом давным-давно.

Под занавес ветеран хотел им поведать про советский лагерь, в который угодил после войны, как и многие другие партизаны, но не успел — прозвенел звонок с урока.

— Ну и ладно. Может, оно и к лучшему… — кротко улыбнувшись, Петр Васильевич переглянулся с Маргошей. — Стоит ли им про это знать?

— Стоит! — убежденно произнесла Маргарита Ивановна и тут же засомневалась. Все-таки она была добрым человеком, а чего уж тут доброго в рассказах о советских лагерях? — Может, как-нибудь в другой раз?

— Вот и договорились! — Петр Васильевич бодро поднялся, начал прощаться. Все прекрасно понимали, что другого раза уже не будет. Вероятно, никогда. И та же новенькая Оршанская удивила всех еще раз. Преподнеся старичку разнесчастную астру с коробкой конфет, поцеловала дедулю в щеку. Ей даже пришлось немного наклониться — Петр Васильевич оказался совсем маленьким, чуть ли не по плечо новенькой.

— Жаль, он про «дору» ничего не знал. Такая была махина!

— Далась тебе эта «дора»-дура.

— Да ты с дуба рухнул! — возмутился Антон. — Один ствол — тридцать два метра! Считай, шестнадцатиэтажка! Снаряд — семь тонн! Расчет — четыре тысячи обормотов!

— Сколько-сколько?

— Дошло, наконец? Я же говорю: та еще уродина. Немцы любили строить все большое: танки «Элефант», крейсеры «Тирпитц» с «Бисмарком»…

— Вот и обделались со своим гигантизмом.

— Все равно, — вздохнул Антон. — Красиво, наверное, было. Такая, блин, пушченция!

— А меня другое зацепило, — признался Гера. — Прикидываете, он же пацаном воевал — и вон каким теперь стал. А как выглядят те, что воевали тридцатилетними?

— Таких уже не осталось.

Мальчишки повернули головы. Это сказала новенькая. Она шагала рядом — как бы с ними и как бы наособицу. Помахивала себе нелепыми рукавами — точно крыльями и смотрела куда-то под ноги.

Серега открыл было рот, чтоб возразить, но понял, что она права. Арифметика была печальной, и уцелеть из ветеранов к сегодняшнему дню могли разве что какие-нибудь горцы-долгожители.

— Может, мы вообще последние, кто беседует с ветеранами той войны, — тихо продолжала Ева Оршанская. Она словно и не с ними разговаривала, а с собой. — Лет десять пройдет, и никого уже не останется…

Они немного помолчали, а потом Гера бухнул:

— А наши дуболомы еще и в лагеря их сажали. Как не воевавших в регулярной армии.

— Что ты хочешь, время такое было. Репрессии…

— А по мне так — их и сейчас прессуют. Бесплатного проезда нет, льготы смешные, пенсия — только-только за квартиру заплатить. Морят, короче, на полную. А вымрут, и начнем вздыхать да гордиться! Во, мол, какие у нас героические деды были. А чтобы сейчас реально помочь — это хрена!

— Ну… Времена не выбирают, — проговорил Антон, и как-то уж очень окатисто у него это проворковалось. Гера даже рот приоткрыл, а Серега сразу понял, что Антон старается произвести впечатление на Еву. Вон и волосики лишний раз пригладил на маковке. Верняк, обаивает новенькую! Серега непонятно почему разозлился. Все-таки он первый ее увидел! Значит, и прав имеет чуток побольше.

— Репрессии у нас завтра у самих будут, — буркнул он. — Наши-то все на острове оттопыриваются, шашлыки жуют. Вот и вкатят всем по полной миске.

— А мы тут причем?

— Уж как-нибудь придумается — при чем или при ком…

Некоторое время шагали молча. До перекрестка. Там остановились. Антон вспомнил, что обещал забежать к отцу на работу, тот грозился начать практикум по вождению. Само собой, на служебной джиге, которую было не жалко добить. Гера тоже попрощался. Объяснять ничего не стал, но Серега без того знал: спешит к брату. Правда, не в офис и вообще не на работу — в СИЗО. Старший брательник парился там уже второй месяц, и Гера таскал ему передачи.

Так вот и вышло, что Гера с Антоном отчалили, а Ева осталась. Вполне логично, коли жили в одном доме, но Серега к такому финалу оказался не подготовлен. И тотчас вернулась прежняя скованность. Почти как с Анжелкой. То есть с той Серега вообще немел и млел, а тут попросту растерялся. Потому что идти молча вроде было неприлично, а что говорить совершенно незнакомой девчонке, он понятия не имел.

— Я вообще-то не домой, — трусовато заюлил он. — Тут у нас бомж знакомый — Виталик. Хотел навестить его.

— В подвале живет?

— В канализации. Ну… То есть в коллекторных переходах. Там трубы кругом, тепло, и места хватает. Если менты не шугают, они там живут.

— Знаю, видела…

Серега глянул на новенькую удивленно, но любопытствовать не стал. Странно она это как-то произнесла. Спокойно — в самом деле, со знанием дела.

— Чего стоим-то? Пошли.

— Куда? — ляпнул Сергей и тут же понял, что выглядит дурак дураком.

— К Виталику твоему, — Ева вынула из кармана пачку с сигаретами, но, передумав, спрятала обратно. — Далеко это?

— Да нет, но это немного в стороне… На Шефской.

— Значит, пошли на Шефскую.

— Я к тому, что если ты спешишь…

— Ты за меня не волнуйся. Никуда я не спешу. Или не хочешь, чтобы я с тобой шла?

— Да нет, почему же…

— Ты смотри, если неудобно или стесняешься, говори. Пойду гулять в другое место, только и всего.

Она била, что называется, в лоб и вещи называла своими именами. Это тоже казалось непривычным. В классе девчонки изъясняться предпочитали иначе. Все больше плели кружева, превращая слова в намеки и иносказания. Порой такие многослойные конструкции лепили, что без толмача понять невозможно. А тут все обстояло с точностью до наоборот.

Словно гриф, Серега втянул голову в плечи. Поежившись, вытянул обратно.

— Понимаешь, неохота мне домой, — снизошла до него Ева. — Да и какой это дом, только-только въехали. Все чужое…

Сереге стало немного обидно. То есть для нее, может, и чужое, а он-то здесь родился и вырос.

— Тут, в общем, неплохо, — промямлил он. — И район не самый грязный. Не центр, конечно, но до Гарлема еще кварталов пять-шесть.

— Ага, буферная зона, — она усмехнулась.