Человек дейтерия - Раин Олег. Страница 26

— В том-то и дело, что ничего не будет! И многие частные коллекции умирают в сейфах швейцарских банков, на веки вечные упрятанные неумными людьми. Уверяю вас, при всех своих миллионах-миллиардах эти люди умирают в несчастье и одиночестве.

— Ага, богатые тоже плачут!

— Да нет, это как раз у них плохо получается. На слезы тоже нужна душевная щедрость, а у них с щедростью чаще всего дела обстоят неважно…

Мало кто понял, что именно имел в виду Альберт Игнатьевич, однако на выставку принесли все самое лучшее. Другое дело, что бородатый руководитель выбирал работы крайне придирчиво. У Степана взял три картины, у Гриши только две. Одной из них был тот самый «Воин», на второй, названной «Миры», Гриша изобразил отца. То есть об этом знал только Степа. Он, собственно, и подсказал сюжет, хотя вряд ли догадывался об этом. Отец на картине Гриши сидел то ли на обрыве, то ли на облаках — сумрачный и сгорбленный. И где-то на отдалении мерцали звезды. И даже не на отдалении, а почти рядом. Чтобы передать ширь и глубину пространства, Гриша сделал все вокруг полупрозрачным — и темный обрыв, и клубящийся кустарник, и отца. И выходило, что две вселенных существуют рядом и врозь, догадываясь друг о друге, но не видя. Одна из звезд сияла почти перед лицом сидящего мужчины. Стоило протянуть руку, и она легла бы ему в ладонь, но отец этого не знал и только хмурил брови, смутно ощущая присутствие чего-то иного.

Ни «Воина», ни картину «Миры» Альберт Игнатьевич комментировать не стал. Но рассматривал их долго, после чего присовокупил к выставочным полотнам. Проводив их глазами, Гриша прислушался к себе и попытался понять, жалко ему или нет расставаться с нарисованным. И вдруг понял, что настоящего расставания как раз и нет. Обе картины врезались в память намертво, обе продолжали жить в груди, в голове. То есть и не картинами это было, а чем-то более значимым, что родилось сразу после написания картин и отложилось подобием фундамента. Ну а в вольное плавание отправлялись только слепки фундамента — хрупкие экспериментальные макеты…

Между тем школьное существование Гриши тянулось своим чередом. Уроки, звонки, учебники, домашние задания… Разве что однажды он подсчитал и ахнул: уже более пяти недель отец его не бил. То есть даже пальцем ни разу не тронул. В классе его тоже теперь не били, хотя место в мальчишечьей иерархии у Гришки оставалось прежним — где-то там, на удаленных электронных орбитах.

— Сам виноват, — вынес вердикт Степа, когда Гриша поделился с ним наболевшей проблемой. — Раньше тебя это устраивало, теперь нет, значит, ломай ситуацию.

— Поленом о колено? — невесело пошутил Гриша.

— А это уж как соизволит ваша светлость, — в тон ему ответил Степа. — Видел я твоих баронов и графов, — конечно, пацанчики не самые шелковые да пушистые, но причесать можно.

— Тебе легко говорить, ты вон какой. И бешеный, и здоровый…

— Дурачок! — Степа вздохнул. — Думаешь, хорошо быть бешеным? Да и сила — штука относительная. Вон случилась с отцом беда, а что я сумел? Да ничего. Только и надеемся теперь на вашего Василия Аркадьевича. А до этого ходил к разным начальникам, к главврачам совался, — и что? Смотрели на меня, лба здоровенного, и отписывались таблеточками.

Гриша кивал, соглашаясь, но все-таки думал, что в школе от такого лба отмахнуться было бы сложно. Сам он здоровался теперь с Корычем, на переменках иногда помогал с математикой Тихману, но круг его общения все-таки не слишком изменился. Тот же Леший по-прежнему демонстративно сторонился Гришки. Трогать не трогал, однако глядел выразительно. Дескать, должок за тобой, стручок зеленый…

А на переменах соблюдалась все та же выстроенная годами иерархия: в центре — Дон с Лешим, за ними — Костяй с Димоном и прочие ребятишки. Степа сказал: «ломай», но как это сделать? Выкинуть что-нибудь нестандартное? К примеру, протолкаться к Лешему, вынуть у него сигаретку изо рта и швырнуть в окно? А дальше? Дальше оторопевший Леший ударит его в грудь, а может, и в лицо. И тогда… Тогда Гриша изумит всех — возьмет и зарядит Лешему портфелем по шарабану. Точно! Именно портфелем — тяжелым, набитым твердющими учебниками. Это вам не фофан Костяя, — подарок куда весомее! Может, даже Леший упадет. Правда, если не упадет, обязательно ринется в атаку. И… Гриша сжал челюсти. Пусть даже и ринется. Встретить его в атаке еще одним портфелем, и все! Нет протона с позитроном. И тот же Москит тут же развернется вертким флюгером:

— Ребцы, гля! Гриня Лешему бошку расшиб. Совсем вольтанулся!

Гриша мечтательно улыбнулся. Наверное, и Степа будет доволен таким раскладом. Потому как друг «сам» решил — и «сам» претворил в жизнь. Да и терять по большому счету Грише нечего. Если все получится, эффект будет сокрушающий. По школе тут же полетит молва: «Гриня котелок Лешему проломил. Вдарил так, что мозги расплескались»… В общем, звучало бы парадно. Все равно как новость о какой-нибудь медали за спасение на пожаре. И тот же Дон первым будет подходить, здороваться. И наверняка заметит, что пальцы у Гришки стали сильнее. И Москит будет виться рядом, и девочки лукаво поглядывать…

— Чё тебе?

Гриша сморгнул и только тут осознал, что размечтался настолько, что перестал замечать происходящее. Наваждение было столь сильным, что толкнуло его вперед, заставив растолкать сгрудившихся в закутке одноклассников. Он стоял перед Лешим — можно сказать, один на один, как в собственной недавней фантазии. Правда, не было в руке увесистого портфеля, да и желание расшибать «бошку» куда-то враз испарилось.

— Чё-то сказать хотел? — спокойно повторил Леший.

— Он не сказать, он с предъявой, — съехидничал вездесущий Москит. — Видал, какой решительный!

Оказывается, в жар и холод может бросить одновременно. Именно это с Гришей и произошло.

— Вот, — в каком-то звездном озарении он лихорадочно сунул руку в карман и вынул платок Лешего. Тот давний — уже постиранный и выглаженный. — Это ведь твой. Вернуть хотел.

Словно и не он сказал, а кто другой. Но ведь нашлись же слова! Родились в нужный момент. И про платок вспомнил, хотя лучше было бы про ту историю с фофанами не вспоминать.

— Короче, спасибо…

Леший оторопело взял платок, а Гриша, развернувшись, тронулся в обратный путь — сквозь удивленные лица одноклашек, через прорванные орбиты. Электроном, что самовольно приблизился к ядру — на глазах у всех, не пугаясь ядерной реакции. Но в том и крылся фокус, что этой чертовой реакции не последовало, а последовало совсем даже другое.

Это «другое» уже после уроков, основательно успокоившись, Гриша определил как победу. Может быть, над Лешим, но, скорее всего, над самим собой. Жаль, не было с кем поделиться новостью. Как и вчера, Степа к школе не подошел. Встретиться им довелось только на следующий день, и так получилось, что день этот оказался последним в их недолгой совместной жизни.

* * *

Раньше Гриша об этом даже не помышлял. То есть недоступной казалась вообще любая девчонка. Воображала Алка, пижонистая Катюха, раскрасавица Улька — да практически ко всем страшно было приблизиться… Кроме того, постоянно чудилось, что все самые симпатичные одноклассницы давно поделены. То есть сами девчонки об этом, вероятно, не подозревали, но так оно, по сути, и было: на ту же Алку имели виды Леший, Дон и еще треть мальчишек из класса, по Катюхе вздыхал Тихман, на Ульяну глазели Костяй с Димоном. Даже Москит кого-нибудь из «девок» время от времени объявлял своей закадычной подругой. Смешно, но с этим молчаливо соглашались, и даже богатырь Дон соблюдал дистанцию между собой и Алкой, негласно признавая равное право Лешего. Да что Дон, даже выбор угрюмого Тихмана — и то уважали.

Но…

Все оказалось полнейшей чепухой. Поскольку выяснилось, что никого суровые парни в действительности не делят и не выбирают, а выбирают исключительно сами девчонки. Еще долго Гриша не открыл бы этого факта, не случись у них смешных проводин.