Когда я снова стану маленьким - Корчак Януш. Страница 18

Прощаюсь я с Манеком, и, словно меня кто за язык дернул, спрашиваю:

— Что, твой старик опять вчера нахлестался?

Манек покраснел и говорит:

— Ты думаешь, мой отец каждый день пьет?

И отошел, так что я уже ничего больше не успел сказать. Ну, зачем это я? Вот так скажешь что-нибудь, не подумав, а потом уже не поправить.

«Слово — не воробей, вылетит, не поймаешь».

Очень мудрая пословица. Я ее от отца узнал, только тогда она мне не понравилась. Потому что я сказал правду, а все как закричат на меня, будто это невесть какая ложь. Никто, мол, тебя не спрашивал, и нечего было говорить. Но ведь утаить правду — это все равно, что солгать!

Много в жизни всякой фальши. Когда я был взрослым, я к этому привык, и меня уже это не волновало. Фальш, так фальш — ничего не поделаешь, а жить надо. Теперь я думаю иначе; мне снова больно, если человек не говорит человеку того, что думает на самом деле, а притворяется.

Потому что ложь еще может быть так — ни плохая, ни хорошая. А вот лицемерный человек — это уж, пожалуй, хуже всего. Думает одно, а говорит другое, в глаза так, а за глаза эдак. Уж по мне лучше хвастун, врун, чем лицемер. Лицемера труднее всего распознать. Вруну скажешь: «Врешь!» или: «Не хвастай!» И дело с концом.

А лицемер кажется таким хорошим и милым, его трудно вывести на чистую воду.

Ну, чего я добился? Причинил Манеку неприятность. Обидел его.

Вхожу в ворота, а на ступеньке сидит та самая кошка, которую я вчера напугал. Мне стало ее жалко, и я хотел ее погладить, а она наутек. Помнит. А что, если бог меня за эту кошку накажет и Пятнашку не позволят взять домой?

— Ну что у тебя сегодня было в школе? — спрашивает мама. Ласково так спросила. Может быть, чувствует, что несправедливо вчера на меня накричала?

Я говорю:

— Да ничего такого. Мама спрашивает:

— А в углу не стоял?

И тут только я вспомнил, что стоял за партой.

И говорю:

— За партой стоял.

— А говоришь, ничего не было!

— Я просто забыл.

Беру нож и начинаю вместе с мамой чистить картошку. Мама спрашивает:

— За что? Я говорю:

— Я не слушал.

— Почему же ты не слушал?

— Да так, задумался.

— О чем же?

Я чищу картошку, словно очень занят, и не отвечаю.

— Это нехорошо, что ты забыл. Хорошему мальчику стыдно стоять за партой, и он постарался бы больше так не делать. Ведь учительница тебя наказывает для науки, чтобы ты свою вину лучше понял. А раз ты забыл — значит, и наказание тебе впрок не пойдёт. Надо помнить, за что тебя наказывают.

Я смотрю на маму и думаю:

«Бедная, добрая мама, ничего-то она не понимает».

А потом еще подумал:

«Бедная и старая».

Потому что, когда мама нагнулась, я заметил у нее седые волосы и морщинки. Может быть, она еще и не старая, да жизнь у нее тяжелая.

«Хорошо, — думаю я, — что у меня опять есть мать. Хлопот с родителями не оберешься, но все же без них ребенку хуже. Плохо без родителей, очень грустно и плохо».

— А может, ты еще чего-нибудь натворил? Я говорю:

— Нет, ничего.

— А ты не врешь?

— Зачем мне врать? Если бы я не хотел, так и про это не рассказал бы.

Мама говорит:

— Это верно.

И мы молчим. Но так, будто продолжаем разговаривать. Потому что у меня на уме мой Пятнашка, а мама знает, что я чего-то не договаривав, что-то скрываю.

Мы, дети, любим беседовать со взрослыми. Они больше нас знают. Вот если бы они только были р нами поласковей. Нельзя же все время ворчать, сердиться, ругаться, кричать.

Если бы мама спросила не сегодня, а когда-нибудь в другой раз: «А ты не врешь?» — я бы, наверное, разозлился, хотя, может быть, и ответил бы точно так же, теми же словами.

Взрослые не хотят понять, что ребенок на ласку отвечает лаской, а гнев в нем сразу рождает отпор.

«Да, я такой и другим уже не буду!»

А ведь каждому, даже самому плохому из нас, хочется стать лучше. Мы упорствуем, боремся с собой, принимаем решения, стараемся изо всех сил, а если нам что не удастся, — вы сразу: «Опять ты за старое!» Чело-гвеку уже казалось, что все хорошо, что он горы свернул, а тут скова все начинай с самого начала. Такое зло берет, так больно, что всякая охота «пропадает стараться стать лучше. Вот почему у нас бывают такие неудачные дни и плохие недели. Как не повезло в чем-нибудь одном, так сразу И в другом, и в третьем — все из рук валится.

А хуже всего, что ведь не повезло, а вы подозреваете злой умысел. Иногда прослушаешь что-нибудь или ослышишься, не поймешь или поймешь неверно. А вы думаете, что это нарочно.

Иногда хочется что-нибудь хорошее сделать, какой-нибудь сюрприз, а выходит плохо, потому что нет еще опыта, и вот напортил, принес убыток…

Трудно жить тому, кто принимает все близко к сердцу. Я начал убирать в комнате. Горшки с цветами с окна поснимал и пыль вытер. А потом стал везде пыль стирать. Мама удивляется. Так мы с мамой как бы попросили друг у друга прощения за вчерашнее. Потому что, кто знает, может быть, я и сам немного виноват?.. Не надо было к обеду опаздывать.

— Иди побегай, — говорит мама. — Что дома сидеть?

— Давай я схожу в очаг за Иренкой.

— Ну сходи.

Я пошел, а почему — и сам не знаю. Наверное, из-за Пятнашки. Потому что понял, что о маленьких детях тоже надо заботиться. Плохой я брат. Вот собаку мне жалко, а родную сестру я иногда просто не терплю.

Конечно, такой маленький ребенок всегда мешает, ему скучно, вот он и пристает.

Сделал я себе ветряную мельницу. Полдня промучился.

— Дай.

Начинает вырывать.

— Уйди, а то получишь!

— Дай, дай!

А мама что?

— Отдай, сделаешь себе другую.

Может быть, сделаю, а может, и нет. И потом, пусть она попросит, а не вырывает из рук.

— Маааамаааа!

Я едва сдерживаюсь, так я зол. А ей даже хочется, чтобы я ее ударил, потому что тогда уж она наверняка побежит жаловаться. И вот скандал:

— Ну и брат! Такой большой парень!

Когда выгодно — я маленький, когда невыгодно — большой.

И уже я не только за себя отвечаю, но и за нее.

„Ты ее научил!“, „Ты ей показал!“, „От тебя слышала!“, „Твой пример!“, „Одень пальто, а то и она захочет без пальто!“, „Пива и колбасы не получишь, а то и она захочет!“, „Иди спать, она одна не пойдет!“

И так тебе опротивеет эта девчонка, что уж не хочешь иметь с ней никакого дела. Но нет: ты должен с нею играть.

Есть игры, где малыши могут пригодиться. Им тоже найдется дело. Но пусть слушаются и не портят игры: ведь они не могут всего того, что можем мы.

Ей говоришь: „Сядь сюда, будешь делать то-то и то-то“, а она не хочет. Хочет бегать. А ведь мне отвечать, если она упадет и набьет себе шишку или платье порвет.

Иду я по улице и думаю. Вдруг вижу, мой Пятнашка бежит. Я даже остановился. Нет, это мне показалось. Даже и не очень похож… Теперь я опять думаю о Пятнашке…

„Может, не забирать его? Может, ему там лучше? А вдруг мама позволит, а потом рассердится? Ведь если бы мама с папой хотели, то и без меня завели бы собаку. Подожду, пожалуй, несколько дней. Что скажет Бончкевич, как там Пятнашка себя ведет? Ведь напачкал же он тогда у сторожа. Правда, он там взаперти сидел“.

Я теперь и сам не знаю, хочу ли я взять Пятнашку, чтобы мне веселей было, или уж пусть остается, если ему там хорошо, — надо ведь обеспечить Пятнашке будущее. Я спас ему жизнь и место ему нашел. А мне, может быть, заняться теперь Иреной?

Прихожу в очаг, а там малыши хоровод водят. Держатся за руки, ходят по кругу и поют.

Воспитательница говорит:

— Чего стоишь, поиграй с нами!

И протянула руку. Я и встал в круг.

В другое время я, наверное, постеснялся бы и не захотел играть с маленькими, но сейчас меня никто не видит. Я стал играть. Сперва только шутил, чтобы больше смеху было. То присяду на корточки — я, мол, тоже маленький, то захромаю — нога болит. Я хотел посмотреть, рассердится воспитательница или нет. Если рассердится, я могу и уйти. Но воспитательница тоже смеялась. И я стал играть по-настоящему.