Когда я снова стану маленьким - Корчак Януш. Страница 20

Она думает, что огонь и пожар это разные вещи.

— Пожар сделался от огня.

И опять у нее под носом мокро, но я уже ничего не говорю. Пускай. Все равно задачи не сделаю. Стал учить вслух стихи, а Ирена слушала.

Вернулась мама, и я пошел во двор на каток: там большую такую площадку ребята ногами раскатали. Я уже умею кружиться и ездить задом наперед. Хочу научиться приседать на одной ноге. Четыре раза упал. Ушибся немного.

Когда я ложился спать, мне было грустно…

Еще тоскливее, чем когда был взрослым.

Тоска и одиночество, и жажда приключений…

Лучше бы родиться в жарких странах, где есть львы, людоеды и финики…

Почему люди всегда живут так скученно? Столько на свете пустого места, а в городе тесно…

Эх, пожить бы среди эскимосов, или с неграми, или с индейцами…

Как красив, должно быть, пожар в степи…

Или хотя бы сад у каждого был перед домом! Посадили бы цветы на клумбах, поливали бы…

И опять я думаю о Пятнашке.

Что я скажу Бончкевичу?

Потому что мне уже даже и расхотелось щенка брать. Возня с ним. Еще разозлюсь на него и побью. И станет жалта. И дворник его отовсюду будет гонять, и ребята во дворе. Слишком большая ответственность заботиться о живом существе.

Если Бончкевич хочет, пусть оставляет его у себя.

У нас были гости. Мама надела платье, которое изъели столь. Но было незаметно, потому что тетя хорошо переделала. Били именины, и все танцевали. Началось все вечером, а когда кончилось, я не знаю, потому что я спал у Кароля.

И была Марыня из Вильно. И я с ней танцевал. Это дядя Петр велел мне танцевать. А я совсем не хотел. А дядя Петр сказал:

— Так вот катай ты кавалер! Барышня к тебе из Вильно приехала, а ты с ней танцевать не хочешь?

Я смутился и убежал на лестницу. Как можно так говорить? Разве она ко мне приехала? Может быть, ей это неприятно. Но дядя поймал меня и поднял к потолку, а я вырываюсь и ногами в воздухе болтаю. Дядя даже запыхался, а все не отпускает. Я страшно разозлился, потому что сконфузился еще больше. А он поставил меня на пол и говорят:

— Танцуй!

И отец говорит:

— Ну, не будь размазней, танцуй, она ведь гостья!

Из Вильно.

Я стою и не знаю, что делать, потому что мне хочется убежать. И боюсь, что дядя опять меня сцапает и начнет тормошить. Поэтому я только незаметно поправляю куртку, смотрю, не отстегнулась ли пуговица, не порвалось ли где-нибудь.

А Марыня посмотрела на меня и говорит:

— Ты не стесняйся, я тоже не очень-то умею.

И первая подходит. И берет меня за руку. А у нее голубая лента, большущий такой бант сбоку завязан.

— Ну, пойдем попробуем.

Я взглянул со злостью на дядю, а он смеется. И все расступились, только мы вдвоем стоим. И отец. Я знаю, что если не послушаюсь, то отец рассердится, а может, и спать погонит. Ничего мне не оставалось делать.

Я стал с ней кружиться. В голове у меня шумит, потому что поздно и я пил пиво. Я ей говорю:

— Ну, хватит.

А они кричат:

— Еще!

Мне жарко, а они спектакль себе устроила. А она не перестает, и я уже танцую по-настоящему, под музыку, в такт.

Не знаю, долго ли это продолжалось. Наконец Марыня говорит:

— Ну, хватит, я вижу, что тебе не хочется.

Я говорю:

— Почему не хочется, просто у меня голова закружилась.

А она:

— Я могу танцевать всю ночь.

Потом взрослые танцевать начали, а мы стоим около двери — Марыня и я.

Она говорит:

— Варшава очень красивая.

Я отвечаю:

— Вильно тоже.

Марыня спрашивает:

— А ты был в Вильно?

— Нет, нам только в школе учительница рассказывала.

Она, Марыня, приехала в Варшаву просто так и потом опять уедет в Вильно. Может, с неделю побудет.

— Надолго приехали?

— Кто?

— Ну, вы… с этой тетей… с твоей мамой?

— Нет, всего на недельку.

Ездят туда по железной дороге, ночью. Я еще никогда ночью не ездил во железной дороге.

— Я бы хотела, — говорит она, — всегда жить в Варшаве.

— А я — в Вильно.

Я это только так сказал, что, мол, Вильно тоже красивый город. А Марыня стала перечислять улицы в Вильно, а я перечислял улицы в Варшаве. Потом разные памятники и достопримечательности.

Она говорит:

— Приезжай когда-нибудь, я тебе все покажу.

Я так глупо сказал:

— Ладно!

Как будто это от меня зависит.

Подошел Кароль, и мы заговорили о школе. Какие там учительницы — какие здесь, какие там книжки — какие здесь.

Было очень хорошо. Но дядя Петр уже приметил, что мы не танцуем, поэтому я поскорее отошел, чтобы он опять не привязался.

Потом Марыне велели петь. Она ничуть даже не смутилась. Когда она поет, она поднимает глаза кверху, словно смотрит на небо, и улыбается.

Потом мы опять разговаривали. Стефан говорит, что у них во дворе у троих есть санки. Один санки такие большие, что можно вдвоем кататься.

Стефан говорит Марыне:

— Приходи, покатаю.

И хороший каток у них есть. Все у них, да у них. Не люблю я, когда кто-нибудь слишком много болтает. Так и окончился мой бал, И эта дама, эта тетя, ушла и увела с собой Марыню. А мама говорит:

— Может, ты спать пойдешь?

Я совсем не упрямился, только спрашиваю:

— Куда?

А мама говорит:

— К Гурским. Родителям Кароля.

— Завтра ведь в школу.

Я вижу, что если попрошу, чтобы разрешили еще немножко, то мама мне позволит; но что мне тут делать? Спать хочется и скучно. Ирена тоже ушла сразу после ужина. А я спал с Каролем. Кароль спрашивает:

— Почему у них в Вильно так тя-я-я-нут?

— Не знаю.

— Я хотел спросить у этой, у Марыни, но, может, ей было бы обидно.

— Конечно.

— А волосы у нее, как у цыганки.

— И вовсе нет, у цыганок волосы жесткие, а у нее — мягкие.

— Откуда ты знаешь?

— Видно ведь.

— А дядя Петр говорил, что настоящие цыганские.

— Дядя Петр все лучше всех знает, — говорю я со злостью.

Кароль зевнул и затих, а потом опять за свое:

— У нас ни одной такой нет.

А я молчу.

— Мировая девчонка.

А я все молчу.

— Хорошо поет.

Я жду, чтобы он повернулся на другой бок, потому что раз я гость, то мне неудобно показывать, что я не хочу с ним разговаривать. И я спрашиваю:

— Ты приготовил уроки на завтра?

— Да что там уроки…

Он зевнул и наконец говорит:

— Ну, надо спать. А почему ты сразу согласился уйти? Может быть, там будет что-нибудь интересное?

— Чего там интересного… Перепьются, и всё…

— А ты пил водку? Я две рюмки.

Завтра он в школе будет рассказывать, какой он герой: две рюмки выпил и голова не кружилась.

Он повернулся на другой бок, накрылся и спрашивает:

— Тебе не холодно? Я не слишком на себя одеяло перетянул?

— Нет, хорошо.

Когда человек сонный, его всякий пустяк раздражает. Вот я на Кароля сержусь, а он меня спрашивает, не холодно ли мне. И к чему я сказал, что они перепьются? Если бы не дядя Петр, я, может, Марыне ни одного слова бы не сказал. Как мы всегда из-за всего конфузимся… Всегда страшно, как бы не делать или не сказать какую-нибудь глупость. Постоянная неуверенность: хорошо ли так будет, не станут ли смеяться… Я уж и сам не знаю, что для нас хуже: когда смеются или когда ругаются. И дома и в школе — всюду одно и то же. Задашь какой-нибудь вопрос, ошибешься — сразу смех и издевательства. Эта боязнь стать посмешищем так стесняет и сковывает, что совершенно теряешь уверенность в себе, а потому то и дело попадаешь впросак.

Как на льду: кто больше боится, тот чаще падает.

„Ну, завтра надо сделать санки“, — подумал я и заснул.

И не успел заснуть, как меня уже будят, говорят, надо вставать. На ком-то деле я проспал несколько часов, но так мне показалось.

За завтраком я тру глаза, есть мне не хочется, а отец говорит просто так, чтобы испытать меня: