Друзья Мамеда - Гаджиев Меджид Джирасович. Страница 20

— Нет, не забыла, — отвечала Зина, — я очень даже хорошо помню, как мама лепила их на столе, а мне тоже давала кусочек теста. И я один раз сделала большой вареник. У мамы маленькие получались, все одинаковые, а у меня большой-пребольшой. Мама смеялась, а я обиделась и сказала: «Это для папы». Но вареник разварился в воде, и все вишни вывалились. Я чуть не заплакала тогда.

— А еще вареники с творогом. Я их тогда не любила, а теперь бы не отказалась. Съела бы целую тарелку со сметаной или с маслом.

— А у нас бабушка пироги пекла с капустой и с мясом… — сказал Леня.

— А я больше всего плов люблю, — перебила его Салимат.

У нас дома тоже готовили плов, но я ничего не сказал, я молча лежал и смотрел на звезды. Стемнело, и отчетливо были видны созвездия. Дома мы с Али летом часто спали на крыше. Он мне показывал, где какое созвездие, и рассказывал, почему они так называются. Но сейчас все названия вылетели из головы. Только почему-то вспомнилось одно: «Весы». Я пытался отыскать «Весы» на небе, но так и не нашел.

К причалу наш «Туркестан» подошел поздней ночью. Очень хотелось спать. Но нас торопили. Пароход должен был разгрузиться как можно скорее и освободить причал. Этой же ночью мы пошли на вокзал. Здесь на запасных путях стоял длинный товарный состав. В одни вагоны грузили оборудование, в других разместились люди. В них были сколочены двухъярусные нары. Я забрался на верхнюю полку и тотчас же заснул. Проснулся я от громкого голоса Гамида.

— Ребята! Ребята! Смотрите, пустыня! — кричал Гамид.

Я поднял голову и посмотрел в окошко. Оно было не такое, как в пассажирских вагонах, — маленькое и расположено повыше. Но с моей полки смотреть было удобно. Мимо бежали желтые песчаные барханы — голые, без единого дерева или куста. Впереди, где находился паровоз, расстилался клубом дым, завивался и таял, как тает у нас в горах утренний туман.

Вокруг лежала пустыня — унылые, безжизненные барханы. Изредка мелькали пустынные полустанки, зеленые пятна оазисов. Иногда мы замечали на станционной платформе какого-нибудь железнодорожника в форме, с флажком в руке провожающего наш поезд, или дочерна загорелого человека в халате рядом с ленивым верблюдом, который медленно шагал, покачивая уложенной между горбами кладью. Я раньше никогда не видел живого верблюда, да и многие наши ребята не видели. Только Леня вспоминал, что, когда был еще совсем маленький, он с мамой приезжал в Москву и они ходили в зоопарк. Там он и видел верблюдов, а еще видел слона и тигра.

Иногда поезд останавливался на каком-нибудь полустанке. Мы выскакивали из вагонов, захватив посуду, и бежали к колодцу. Вода была холодной, но солоноватой, и пить ее было неприятно. Еще в Красноводске, где мы пересаживались с парохода на поезд, мы заметили, что вода в бачках соленая. Сначала мы не поняли, почему она такая. Ребята даже выплюнули ее, боялись пить. Решили, что это она не для литья, а для паровозов или для каких-нибудь других технических надобностей. Но потом Коста Фунтич объяснил нам, что в Красноводске соленая почва, поэтому и вода такая. Мы все-таки пили ее, а потом нас подташнивало. Утром тоже пришлось пить красноводскую воду. Мы все с нетерпением ждали остановки, когда можно будет набрать воды в колодце. Но на первой же станции убедились, что радоваться рано. Вскоре мы привыкли и к солоноватой воде, и к жаре, и к волнистым барханам, бегущим мимо окон. И все же порой становилось грустно. Я вспоминал наши горы, прохладный свежий воздух, чистые горные ручьи, в которых такая вкусная вода, и думал о том, что, наверное, нет на свете мест лучше и красивей, чем каши горы.

На одной из остановок к нам подсел Захар Иванович. Он ехал в другом вагоне, и мы давно не видели его, пожалуй, с той самой ночи, когда демонтировали завод и грузили оборудование на «Туркестан». Захар Иванович за это время сильно осунулся. Казалось, даже еще больше облысел. Лицо у него было усталое и грустное. Ребята подвинулись, и он сел на нары. Сидел, курил и молчал. Потом вздохнул и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Сами строили, сами разобрали. — Помолчал и добавил: — И опять сами построим.

Я не понял, о чем он говорит. И только потом узнал, что Захар Иванович в молодости строил наш завод и с тех пор остался на нем работать. Конечно, ему очень тяжело было уезжать в чужие края. Посидев у нас немного, Захар Иванович заторопился:

— Пойду, ребята, я ведь главный конвейер сопровождаю.

Завод наш демонтировали, и постарались увезти все, что было возможно. Вместе с нами ехали и станки, и мостовые краны, и даже, оказывается, конвейер. И на поворотах, где дорога изгибалась, было видно, какой у нас длинный состав.

Поезд тащился медленно, часто стоял на полустанках, а то и просто среди пути. Ребята приуныли. Даже Гамид затих и молча смотрел в окно. Молчал и Коста Фунтич, уже не обещал приготовить нам борщ «Корабельный». Да, по правде говоря, в этой жаркой пустыне и есть не хотелось. Мы не съедали продуктов, которые нам выдавали на день. Только пили и никак не могли напиться. А еще нам казалось, что никогда не будет конца этой безжизненной пустыне. Но бывали в пути и приятные сюрпризы. Однажды в окна вагона потянуло густым ароматом дынь. Вдоль железнодорожных путей шли зеленые посадки, а вскоре качались бахчи. Они раскинулись, наверное, на несколько километров. Наконец наш поезд остановился на маленькой станции. Воздух был пропитан густым дынным духом. Я запомнил название этой станции — Гюг-Тебе. Запомнил для того, чтобы когда-нибудь после войны снова приехать сюда. Мы все вышли из вагонов. Голова кружилась от этого соблазнительного запаха дынь. Наш замполит и еще кто-то из воспитателей тоже вышли из загона и направились к шалашу, видневшемуся вдали. Вскоре они вернулись, но не одни. С ними пришел старик туркмен. У него было темное от загара лицо, покрытое сетью густых морщин. Он кивал головой и улыбался, покачивая снежно-белой бородой.

— Давай все, давай, — говорил он, указывая обеими руками на бахчу. — Динь очень многа, рабочи зафсим мала.

Замполит объявил нам, что эшелон будет здесь стоять несколько часов и мы можем поработать на бахче. Ребята с радостным криком бросились на дынное поле. Мы работали дружно и весело, не замечая ни нещадно палившего солнца, ни пота, стекавшего по лицу. Старик продолжал улыбаться, одобрительно покачивая бородой. Наверное, был доволен, что мы так быстро работаем. Потом подъехал верхом еще один туркмен. Это оказался председатель колхоза. Он был немного помоложе сторожа, но тоже старый, и с таким же морщинистым улыбающимся лицом. Он тоже остался доволен нашей работой. Этим летом урожай был невиданно большой! Дыни эти были нежные. Если их не убрать в срок, испортятся и сгниют. А убирать некому. «Выручили. Выручили», — довольно повторял председатель. К вечеру чуть ли не вся бахча была убрана. К составу мы возвращались с дынями. Каждый нес столько, сколько мог донести. Вскоре составу дали отправление. День этот прошел незаметно и весело. Серые, как ящерицы, дыни были необычайно вкусны и ароматны, и в нашем поезде еще долго стоял запах дынь.

А однажды утром мы проснулись и увидели, что пустыня кончилась. Картина за окном была совсем другая. Мимо нас пробегали деревья с золотистыми от утреннего солнца листьями, мохнатые, как огромные овчинные папахи. Мокрая от росы трава влажно блестела. И сквозь раздвинутые двери теплушки проникал воздух прохладный и свежий, как у нас в горах.

— Иди сюда, Мамед, — позвал Леня. Он с самого утра стоял у дверей вагона и не мог оторвать глаз от зеленых полей и лесов, от речек, над которыми поезд пробегал по решетчатым мостам. Казалось, что паровоз и тот стал веселей тянуть вагоны.

Леня положил мне на плечо руку и, прижав меня к себе, сказал:

— Смотри, какая красота! Прямо как у Шишкина, нет, как у Левитана.

Я не знал, кто такие Шишкин и Левитан. Но то, что это — красота, я и сам понял. А еще Леня сказал:

— Это Россия. Мы недалеко отсюда жили. Давно еще, при отце.