Встречаются во мраке корабли - Хондзыньская Зофья. Страница 31

Женщины вернулись на веранду, но Мария садиться не стала. Словно догадавшись — не иначе как телепатия — о желании Эрики, она взглянула на часы.

— Мне пора. Если на этот автобус не поспею, в Варшаву попаду не раньше восьми, а у меня еще куча дел.

— Я провожу тебя, — поднялась Ядвига. — Нашу остановку перенесли, теперь до самой Королевской горы идти надо. Покажу тебе короткий путь.

— До свидания, Эрика. — Мария улыбнулась и, пересилив себя, нагнулась, чтобы поцеловать Эрику в щеку.

Эрика не отстранилась, хотя почувствовала, что цепенеет. Минуту она боролась с собой, но все же решилась.

— Простите за беспокойство, — сказала она, и лицо ее страдальчески сморщилось от напряжения.

— Что ты, Эрика, о чем ты…

Они отвели глаза. Минутная тишина. Шаги по гравию. Хлопанье калитки. Эрика глубоко, с облегчением вздохнула.

Через середину сада шла короткая, выложенная плитками аллейка, слева от нее — купа кустов, за изгородью, в соседнем саду — высокие деревья, словно рисунок пером японского художника. Воздух был свежий, щебетала какая-то птаха (поздно, ведь ей уж спать пора), откуда-то издалека доносился шум самолета. Солнце как раз заходило за те японские деревья, все было оранжево-золотое, расплывчатое, как бы подернутое голубовато-синей мглой. Эрика вспомнила отблеск заката в рюмках с кизиловой наливкой и обрадовалась, что захватила с собой альбом и краски. Сидя целый день в одиночестве на веранде, можно ведь и порисовать немного. А потом подумала, что, пожалуй, впервые за много лет (не считая лыжной базы, но там все от первой до последней минуты было нетипичным; впрочем, хватит — вычеркнуть) она не ощущает в себе отчаянного желания бежать куда глаза глядят. Напротив, ей хотелось остаться тут, смотреть на контуры деревьев, на старый забор, на укутанные соломой розовые кусты и на привлекательное, хотя и некрасивое лицо Ядвиги. Здесь было уютно, уютно как-то «изнутри». А на Свентокшисской с первого же дня ее тяготило присутствие Павла и его матери, она чувствовала себя скованной и напуганной, лишней, ее словно бы против воли втолкнули в существовавший там гармонический мир, который она невольно разрушила.

В эту минуту за домом поднялась возня, и на террасу влетел страшный черный зверь. Не поинтересовавшись даже, кто сидит в шезлонге, он со всего маху взвалил на живот Эрике две свои тяжеленные лапы, горячо дыша ей прямо в нос. Агрессия была неожиданная и стихийная (этот, по крайней мере, без комплексов, ему даже в голову не приходит, что кто-то может его не хотеть), и Эрика не успела вовремя принять меры. Чертов «зверик» (ну и распущенная скотина!) уже возлежал на ней всеми четырьмя лапами, то есть по меньшей мере сорока килограммами. Это был черный лохматый пес, помесь водолаза с дворнягой или дворняги с водолазом, как есть сатана. Не хватало только полы хающего из пасти огня, впрочем, язык у него болтался большой розовой тряпицей. Эрика, не любительница такого рода общения, не протянула руки, чтобы его погладить (чего он, без сомнения, ожидал), напротив — замерла в неподвижности. Тогда он, искренне возмущенный, хлестанул ее полотнищем языка по губам, что, верно, должно было означать: «Ну, ты, делай что положено».

К счастью, заскрипела калитка и Эрика в мгновение ока была освобождена от тяжести.

— Бес! Боже мой, зачем ты позволила ему влезть сюда! Он же запросто опрокинет тебя вместе с шезлонгом и придется вторую ногу в гипс класть! Сумасшедший пес, к тому же хам из хамов.

Последние слова Ядвига говорила уже запыхавшись — пес от избытка чувств и энтузиазма вспрыгивал ей на плечи, так что она едва держалась на ногах.

Эрика смотрела, как Ядвига пытается схватить его за ошейник и, в конце концов побежденная, валится на мокрую землю.

— Знает, нахал, что он сильней меня. Филип так его разбаловал, что просто сладу с ним не стало. Целый день он на цепи, иначе не выдержать, а Филип, приходя домой, спускает его, ну и ты, верно, заметила, забор для него не помеха. Представляю, как ты напугалась, я виновата.

Она встала и отряхнулась, одновременно пытаясь отпихнуть от себя пса.

— Да отстань ты от меня, дьявол! Пойду привяжу, не то он нас угробит. Пошли-ка в комнату, Эрика, а то замерзнешь тут у меня.

Она уже держала пса за ошейник, а Бес (какой же он бес, с кем-то его спутали!) стоял рядом, опустив морду, очень расстроенный.

— Достанешь сама костыли? Покажи-ка руки! — Она на минуту выпустила собачий ошейник. — Ой, какие холодные у тебя лапы!

«Был бы еще там, к примеру, камин», — мелькнула у Эрики нелепая мысль, когда она ковыляла в дом, и потому, услышав голос Ядвиги, она чуть не рассмеялась.

— Вот сюда, поближе садись, Филип придет, велим ему камин истопить. Камин — это тебе не батарея, совсем другое тепло, да и куда приятней. А не придет Филип, сама истоплю.

«Настоящий дом, — подумала Эрика, но тут же одернула себя. — Впрочем, откуда мне знать, как должен выглядеть настоящий дом?»

Через минуту Ядвига внесла чай.

— Для сугреву. Нам он спать не мешает, значит, можем себе позволить. Возьми, подсласти.

— А вы?

— Только не «вы». Не потому, что моложусь, а как-то уж привыкла. Нет, я без сахара. Хочешь «Кармен»? Дорогие, что верно, то верно, но других я курить не умею.

Ядвига вынула из сумки стеклянный мундштук и всунула в него сигарету.

— Не для экономии, — пояснила она, — а так, что-то вроде мании; я, случается, часами бегаю от киоска к киоску в поисках мундштука. Этакий бзик…

Вздохнув с облегчением, она глубоко затянулась.

— К разговору себя принуждать не надо. Считай, что меня тут нет. Или иначе: что я дома и ты дома, мы тут на равных правах. Ты не гость, я не хозяйка, а иначе мы обе устанем. Ты делаешь, что хочешь и как хочешь, и я — тоже; есть охота — говори, нет — молчи. Очень меня этим обяжешь, я тоже буду чувствовать себя свободней, идет?

— Постараюсь, — сказала Эрика.

— Я вижу, ты дом осматриваешь? Странно небось, что простой служащий в таких хоромах обитает. Здесь, видишь ли, до недавнего времени еще сын мой жил с женой и ребенком. Несколько месяцев тому назад они уехали в Африку сахарный завод строить, ну вот и получилось… А у этого дома, как ты верно догадываешься, есть своя история. Она же и моя. Хочешь расскажу?

Эрика кивнула.

Ядвига налила себе кизиловой наливки, вопросительно глянула на Эрику и ей тоже поставила рюмку.

— Спаивание несовершеннолетних, да? Но, ей-богу, такая домашняя наливочка — само здоровье. Залпом не пей, кизиловую нельзя залпом пить. Видишь кизиловое деревце? Вон там, у калитки? В этом году мало ягод было, но я все же залила. Так вот, представь себе, живу я в этом доме с тридцать девятого года. В июне тридцать девятого сдала я на аттестат зрелости, а вскоре вышла замуж — это мужа моего дом. Он был много старше меня, я вторая его жена. В сентябре он попал в плен, а я осталась одна. Вернее, на какое-то время. Уже зимой родился Юрек. Родители мои остались под Вильно, мы оттуда родом, а я оказалась совсем одна; дура дурой, беспомощная, избалованная единственная дочь, неумеха, ни гроша за душой, и — никого. Из страха, что не справлюсь, я сразу же после прихода немцев поступила работать в угольную контору в Езёрне. Чтобы обеспечить себе и ребенку хотя бы топливо на зиму. Впрочем, расчет мой оказался не слишком умным, немцы сразу же заняли этот дом и топили все время сами. А мне разрешили только на кухне жить, ну и Юзефову оставили. Я в этой конторе четыре года подряд вкалывала с пяти утра до семи вечера, в грязи, вони… Юзефова у немцев убирала, стирала на них, ну и за Юреком присматривала. Пошлют ее, бывало, куда-нибудь, а он ревет, надрывается. Пока ребенок маленький был, я еще не слишком беспокоилась, ну подумаешь, на худой конец в мокрых пеленках вылежится. Зато потом, когда уж ходить начал… Года два изо дня в день забирала я его с собой в контору. Тут клиенты, а тут ребенок в угле на карачках ползает. Что там говорить, домой он возвращался такого цвета, как Бес, а я после двенадцатичасового рабочего дня — к корыту. Так всю войну в той конторе и просидела. Ты не представляешь, какие у меня в то время комплексы были. Все мои сверстницы — связистки, героини, а я — уголь и пеленки, пеленки и мыльная вода, они — в подполье, а я у корыта. Такая была моя война.