Пятая четверть - Михасенко Геннадий Павлович. Страница 19

В бревне трудился какой-то червяк. Он так вгрызался в древесину и так скрежетал зубами или чем-то там еще, что Антон несколько раз пересаживался, опасаясь, как бы червяк его не цапнул. Но звук отдавался во всем бревне, загробный, мерзкий звук.

В соседнем дворе громко негодовала старуха:

— Ну куда, куда вы, чичимозы, лезете?.. Я вас сейчас так разгоню, что вы всех чертей опередите… Генка! Куда, холерный, тянешься? В кадку хочешь нырнуть?.. Любка, почему не обула Генку?

— Не в чего, — пропищало в ответ.

— А в тапочки?

— Один потерялся.

— Ботинки возьми.

— И ботинка одного нету.

— Ах ты, змея! Не может обуть ребенка!.. Обуй один тапочек, один ботинок!

Иногда Антон ловил себя на том, что воспринимает не смысл речи, а ее звуки, словно люди были какими-то музыкальными инструментами.

Пора было закругляться, и так письмо вышло фантастически длинное — почти три листа. Вот только надо еще похвастаться, что видел, конечно, и саму ГЭС и Падунские Пороги, которые уже затопило, так что Антон Зорин был, может, последним человеком, кто их вообще видел. И конец! Хотя о здоровье-то! Об этом, кажется, положено писать в начале, но все равно. Здоровье великолепное. Аппетит у всех зверский и богатырский мертвецкий сон. О простуде, разумеется, ни слова. Ну и ?Patna о Muerte! ?Venceremos!

В свитере стало душно. Антон сдернул прищепку, расправил ворот. Шею окатила прохлада, и захотелось пить, но не чаю с малиновым вареньем, а ледяной воды. Вон она капает из крана. И такой в ней чувствовался космический холод, что подставь ей рот, и эти капли, казалось, как раскаленный металл при сварке, прожгут язык.

Бабка за забором с мягкой тяжестью приговаривала:

— Давай-ка из этих бакулочек, матушки мои, церковь построим с маковкой. А то у вас тут чего только в Братске не наворочено, а церкви нету, негде за вас, бестолочей, помолиться.

— Антон, иди попробуй, — позвала Тома и выставила на порог тарелочку с чем-то. Это были картофельные пластики с черными пузырьками подпалин — «печенки».

На плите, возле суповой кастрюли, кипело в ковше какое-то темное зелье, от которого исходил странный запах.

— Смола, что ли? — спросил Антон, жуя «печенки» и принюхиваясь.

— Смола. А еще что?

— И еще чем-то попахивает… Не могу… понять.

— Детством. Деревенским детством. Ты не знаешь такого запаха. Это кедровые орехи. Прошлогодние. Я их парю, чтобы вкуснее были… Я среди кедров выросла. Вся деревня в кедрах. Почти в каждом дворе. И у нас три таких громадных деревища. А как осень… — И Тома с затаенным восторгом стала рассказывать про ветер, про шишки, стучащие по крыше, про то, как эти шишки дробят деревянными вальками, трясут на ситах, сушат, веют, и про то, как зимними вечерами приятно щелкать орехи, внюхиваясь в них и вспоминая лето.

Над одной из сопок, далеко за лесом, кучились облака. Они всегда там кучились, то белые и рыхлые, то плотные, с фиолетовым отливом. Они, казалось, ниоткуда не приплывали и никуда не уплывали, а рождались на месте и на месте гибли.

Тамара тихонько начала:

И Антон подхватил:

Они не допели до конца, когда у порога неожиданно вырос Леонид, чумазый, в крагах, с очками на лбу, улыбающийся. Он оперся о косяк и подозрительно спросил:

— ?Sajudo caluroso! [7] — радостно воскликнул Антон и бросился на брата.

Тот подхватил его, приподнял и поставил на ступени.

— Я за тобой, дон Антонио. Сейчас будем арки испытывать. Поехали, посмотришь, как твоя продукция затрещит. Ты же вибрировал.

— Он, Леня, простыл, — заметила Тома.

— Кто простыл? Я? Что ты! — Антон сорвал с себя свитер и закинул его на дверь.

— Погоди-ка, а вот эта штука тебя не заинтересует? — спросил Леонид, что-то извлекая из кармана и протягивая Антону.

Это была шестерня. Небольшая, сантиметров шесть в диаметре, она лежала на черной краге, и свежевыточенные зубья ее матово светились. Сердце у Антона так и захолонуло.

Глава тринадцатая, в которой все события происходят ночью

Небо начало насупливаться с вечера, но дождя не предвиделось — не те были облака. Однако к концу смены, уже в двенадцатом часу, вдруг блеснула молния и громыхнуло — видимо, наверху, в темноте, декорация сменилась. Работу на полигоне срочно свернули, но камеры закрыть не успели, как пошел дождь, в свете прожекторов показавшийся ливнем.

— Кран!

— Кран! — раздалось сразу со всех сторон.

Иван, как всегда голый по пояс, выскочил из камеры и закричал, чтобы, все бежали под навес, он один справится с крышками. И все помчались под навес, где уже толпились рабочие третьей смены, посмеиваясь над застигнутыми врасплох бетонщиками.

Антон с Иваном выполняли сегодня «правительственный» заказ, как выразился Леонид. На ГЭС при монтаже сломался ригель, дело застопорилось, и полигону было предложено за двадцать четыре часа выдать этот ригель. Арматурщики до девяти часов вымучивали каркас и чуть не сорвали задание.

Дождь хлынул как раз тогда, когда Антон с Иваном доглаживали мастерками забетонированный ригель.

Антон вылез из камеры следом за Ваулиным и тоже хотел кинуться под навес, но, увидев, что Иван не может один разобрать спутавшиеся стропы, подбежал к нему. Он думал, что сейчас они вдвоем — раз! два! — уложат быстренько крышки и не успеют вымокнуть. Но еще и одна крышка не легла на место, а на них уже не осталось сухой нитки. И оттого, что дальше мокнуть некуда и не надо укрываться, Антону вдруг стало так хорошо и забавно, что он даже рассмеялся.

Когда отцепляли крючья от последней крышки, прибежал Леонид, тоже мокрый насквозь, и тревожно спросил, как дела с ригелем. Узнав, что закончили, довольно кивнул, и все трое неторопливо, словно дождь и не поливал вовсе, направились к навесу, где стоял мотоцикл. Леонид завел ИЖ, опустил очки на глаза, Антон заскочил на заднее сиденье, оба молча махнули руками рабочим, которым нужно было еще с полчаса ожидать будок, и выехали.

Антон, охваченный холодом, сразу прижался щекой к спине брата, закрыл глаза, только сейчас, в покое, почувствовав, как он устал и как хочет спать. «Вот так же устали и вот так же, наверное, хотели спать Салабон с Костей, когда их ночью потревожили охотники и им пришлось взлететь, — вспомнилось вдруг Антону. — Им даже хуже было, им нужно было вертеть редуктор и смотреть, чтобы куда-нибудь не врезаться, а мне что — спрятался за Леню и качусь… Зато Гошка сейчас блаженствует — забрался в «Птерикс» и дрыхнет себе. Правда, с редуктором стало тесновато в кабине, но Салабон чихал на всякие неудобства…» Антон вспомнил еще, в какой бешеный восторг пришел Гошка, увидев шестерню, и как тотчас хотел бежать домой — ему уже было не до испытания арок, ни до чего на свете, и как Антон все-таки удержал его, и затем, когда испытания успешно закончились, они вместе на попутной умчались в Индию.

Несколько раз подряд тряхнуло.

— Спокойно! — крикнул через плечо Леонид. — Какой-то растяпа горбыли вез и рассыпал… Спокойно! — Опять тряхнуло.

— Лёнь, тише, скользко ведь.

Леонид сбросил газ, но мотоцикл по инерции продолжал лететь. Антон приподнялся, чтобы посмотреть, что там делается впереди. Он успел лишь заметить что-то длинное и темное поперек дороги да расслышать восклицание брата «А, черт!». Антона сильно подкинуло вверх, так что он выпустил ручку сиденья и плюхнулся в грязь. Моментально вскочив на ноги, чтобы понять, почувствовать, что он не убит и что у него ничего не сломано, он увидел, как мотоцикл, рыскнув раза три, упал, пробороздил по грунту и захлебнулся.