Истории из Бедокурии - Фаллада Ганс. Страница 16

Анна-Барбара чуть не умерла со страху, увидев, что справа и слева от входа сидят два большущих, ростом с телёнка, лохматых пса с горящими глазами. Оскалив зубы, они рванулись к девочке, но толстые железные цепи удержали их.

— Тихо, мои верные адские псы! — крикнул им Ганс Жмот, и собаки, недовольно ворча, отступили. — Это Анна-Барбара, она будет здесь жить, и вы её не смейте трогать, если только она не захочет без моего позволения выйти из дому.

Псы, сверкая глазами, уставились на Анну-Барбару и облизнулись. Языки и пасти у них были красные как кровь.

— Это настоящие адские псы, — объяснил Ганс Жмот девочке. — Зовут их Зависть и Жадность. Мне их подарил мой папаша Бес. Они стерегут от воров моё скудное достояние, но это не всё, на что они способны. Ну-ка, псы, — обратился он к ним, зябко потирая руки, — хватит валяться без дела. Что-то в моём доме холодно стало, натопите-ка мне его!

Зависть и Жадность сели, широко разинув пасти, и оттуда вырвались языки пламени. Это ведь были адские огнедышащие собаки.

— Вот так-то! — произнёс Ганс Жмот и с таким удовлетворением потёр костлявые руки, что даже треск раздался. — С виду и не скажешь, что этакая псина может и вместо печки служить, однако сама видишь… Ладно, пошли ужинать.

Ганс Жмот повёл девочку в глубь пещеры, освещённой странным зеленоватым светом. Анна-Барбара долго не могла понять, откуда он исходит, но потом обнаружила на потолке сотни тысяч светлячков.

— Что, любуешься моим освещением? — поинтересовался довольный Ганс Жмот. — Очень удобно, верно? Тебе у меня не придётся пачкать руки, начищая лампы и заливая в них керосин. Тут у меня старые заслуженные светлячки, которые прежде были блуждающими огоньками и своим светом сбили с пути и завели в болото многих людей.

Анне-Барбаре становилось всё страшней, и она подумала: «Этот Ганс Жмот очень скверный человек. Неужели же у него есть золотой талер, который всю жизнь искали мама и бабушка? Ах, зачем я нанялась к нему! Ведь придётся жить в этом подземелье, куда не заглядывает солнце, не доносится пение птиц и аромат цветов. Нет, я не выдержу здесь три года!»

Полная страха, она оглядывала старую, заплесневелую, гнилую рухлядь, наваленную вдоль стен пещеры. И впрямь эта пещера, по которой вслед за своим долговязым провожатым шла маленькая Анна-Барбара, была самым невероятным, самым несусветным местом в мире! Во-первых, она оказалась ужасно длинной — сколько они ни шли, конца ей всё не было видно, а прошли они немало: огромные, с телёнка ростом, адские псы, которые сидели у входа, казались теперь не больше котят. Во-вторых, по стенам громоздилось всякое немыслимое старьё: горы рваных башмаков, башни матрацев с истлевшей обивкой, из которой лезли клочья ваты, пирамиды пустых бутылок и кучи разных других вещей, но больше всего было старой бумаги.

— Что, Анна-Барбара, дивишься? — захихикал Ганс Жмот. — Всё это я насобирал во время поездок на землю. Сама видишь, не такой уж я бедняк. Прекрасные вещички тут собраны!

Он так ухмылялся и скалил длинные жёлтые зубы, что девочку охватил ужас.

— Когда люди считают, что вещь не может больше служить, они её выбрасывают и забывают про неё. А я всё прибираю, потому что в этом мире ничто не забывается. Тут у меня сапоги, которыми люди наступали друг другу на ноги; тут — тюфяки, на которых они лениво валялись и дрыхли; тут — бутылки, из которых они пили, чокаясь и приговаривая: «Ваше здоровье!», хотя втайне, в душе желали вовсе не здоровья, а погибели. Но больше всего здесь бумаг — со всего света — бумаг, на которых люди доказывали друг другу, что чёрное — это белое, а кривда — это правда.

Анна-Барбара, притихнув, плелась за Гансом Жмотом, и сердце у неё сжималось от тоски.

Ах, если бы сегодняшний вечер её службы мог стать первым и последним! Но перед нею долгие три года. Нет, она не выдержит: сердце разорвётся.

— Ну, сейчас мы закатим пир! — воскликнул Ганс Жмот и принялся шарить по карманам. — Я припас для нас с тобою такие яства!

Они находились в небольшой нише, стенами которой служили три массивные дубовые двери, окованные железом и запертые на мощные стальные засовы и большущие висячие замки. Анне-Барбаре было любопытно, что же это можно хранить за такими дверями, но потом она решила: «За три года ещё успею узнать».

Наконец Ганс Жмот извлёк из карманов «яства»: заплесневелую корку хлеба, кусочек срезанной с окорока свиной шкурки, весь облепленный золой, и наполовину сгнившее яблоко.

— Лакомства-то какие, какие деликатесы, прямо слюнки текут, — бормотал он, деля корку на две порции. — Того и гляди, объешься и желудок испортишь…

Анна-Барбара, вспомнив, что у неё в узелке лежит горшочек превосходного сливочного масла и краюшка хлеба, который она сама испекла, поспешно сказала, что ей не хочется есть.

— Как знаешь, — равнодушно промолвил Ганс Жмот и спрятал половину корки в карман. — Только помни: завтра такого пира уже не будет.

Легонько, едва прикасаясь, он потёр чёрствый хлеб свиной шкуркой.

— Объедение! Пальчики оближешь! — воскликнул он, проглотив кусочек. — Люди думают, что шкурку надо есть. Вот дураки! Натирать! Натирать ею надо! Она такой вкус придаёт, что, того гляди, язык проглотишь. Да мне этой шкурки хватит на целый год…

Спрятав её в карман, Ганс Жмот съел хлеб, подобрал крошки, тщательно их прожевал и наставительно произнёс:

— Как прожуёшь, так и проживёшь… Ух и наелся же я!

А Анна-Барбара подумала, что таким количеством еды и воробья, наверно, досыта не накормишь.

Встав из-за стола, Ганс Жмот сказал:

— Пошли, покажу, где тебе спать. Завтра утром спозаранку начнёшь работать.

Он повёл Анну-Барбару в угол ниши. Издали казалось, будто там между камнями щёлочка. Но чем ближе они подходили, тем эта щель становилась глубже и шире и превратилась в целую комнату. Правда, в ней было ужасно грязно, на неровных каменных стенах лежала пыль, пауки заплели её вдоль и поперёк паутиной, а пол был устлан сухими листьями.

— Спать будешь тут, — хмуро сказал Ганс Жмот. — Гамаков здесь хватит на два десятка девчонок, да и одеял достаточно.

И в тот же миг Анна-Барбара увидела: то, что она принимала за паутину, оказывается, гамаки, и на полу лежат вовсе не сухие листья, а коричневые одеяла.

— Быстрей ложись! — велел Ганс Жмот. — Рано утром тебя ждёт работа. И смотри не смей ворочаться в гамаке: к вещам надо относиться бережно.

Он ушёл, а Анна-Барбара мигом забралась в гамак: она ведь очень устала. Уснула она сразу же, и ей снилось, будто рядом с нею сидит покойная бабушка и говорит: «Ты на верном пути, внученька, и не сходи с него, если хочешь получить золотой талер».

Анна-Барбара хотела замотать головой и сказать, что ей здесь не нравится, но гамак вдруг начал двигаться и раскачивался всё быстрей и быстрей, подбрасывая её всё выше и выше. «Сейчас упаду!» — подумала во сне Анна-Барбара и действительно упала.

От сильной боли она открыла глаза и обнаружила, что над нею стоит Ганс Жмот. Одна из верёвок, удерживающих гамак, была порвана.

— Всё-таки вертелась! — проворчал Ганс Жмот. — Пока что от тебя одни убытки. Ладно, пошли. Наверху уже утро. Сейчас покажу, что надо делать.

Он прошёл в нишу с тремя окованными железом дверями, открыл одну из них и ввёл девочку в небольшую каморку. Вдоль стен стояло десятка два бочек, а в центре столик и табуретка. На столике лежала тряпица, маленький хлебец, а еще были чашка и бутылочка. В углу — постель: охапка соломы и грубое одеяло.

— В этих бочках, — объяснил Ганс Жмот, — у меня хранятся медные деньги, но они так долго пролежали, что все потемнели и покрылись прозеленью. Ты должна их очистить, чтобы они засверкали, как новенькие. Чистить будешь тряпочкой, а в пузырьке находится раствор, который снимает зелень и грязь. Чтобы раствор стал крепче и лучше чистил, собирай в него слёзы, когда будешь плакать. Есть будешь хлеб, а пить молоко, видишь, оно в чашке. Но помни: каждый раз надо оставлять хотя бы крошку хлеба и капельку молока, тогда на другой день у тебя снова будет еда. А если съешь всё сразу, одним махом, еда не возобновится, и ты умрёшь с голоду. А теперь принимайся за работу. Когда начистишь до блеска все медные монеты, кончится первый год твоей службы и ты заработаешь третью часть золотого талера.