Оглянись! Сборник повестей - Алмазов Борис Александрович. Страница 44
— Вот-вот-вот… — говорил отец. — Утирайся. Давай-давай!
Лёшка чувствовал, как у него заплывает подбитый глаз. Он глянул на Вадима. Художник стоял, глубоко засунув руки в карманы, и покачивался «с пятки на носок».
— А что! — сказал он весело. — Вот сейчас заведу вас в болотце — и привет… Тут такие кладоискатели-путешественники с войны лежат.
— Юмор ценю! — сказал Сява. — Очень смешно.
Он поднял свитер, и прямо Кускову в глаза тускло блеснуло воронёное железо.
— Дырка получается пятьдесят на пятьдесят, — объяснил Сява. — Это ведь не какой-то там вальтер или кольт, а обыкновенная ракетница, мы люди не гордые…
Лёшка увидел, как Вадим побледнел.
— А болото, трясина то есть… Она для всех одинаковая, — добавил Сява. Двое мужчин подошли ближе, в руках у них были охотничьи ружья.
— Или ещё лучше, — сказал насмешливо один из них. — Случайный выстрел — драма на охоте…
— Иди и не рыпайся! — ткнул стволом ракетницы художника в живот Сява.
— Скот, — посиневшим от ненависти ртом ответил художник. — Скот. Ты же без меня с голоду бы подох! Сидел бы уже давно. Ты же без меня копейки не заработаешь!
— Поэтому ты ещё жив! — засмеялся бандит. — Ты думал, Сява — ишак! — закричал он истерично. — Сява, принеси, Сява, подай, Сява, исчезни! Да Сява тебя сто раз купит и продаст, если на такое дерьмо покупатели найдутся!
— Да вы что! Да вы что! — в панике метался между ними отец.
— Давай сюда карту! Без тебя разберёмся!
Лёшке показалось, что Вадим и Сява сейчас убьют друг друга. Он хотел закричать, но у него перехватило от страха горло.
— Ладно, — сказал примирительно Вадим. — Забудем. Может, без меня вы и попадёте в скит по карте, но наберёте там такой дряни, что самим дороже выйдет… Так что пусть карта пока тут побудет. — Он похлопал себя по нагрудному карману. — Твоя взяла! Пошли!
— Пошли! — сказал Сява.
Глава двадцать третья
Конец первого раунда
Сначала Кусков шёл в середине группы, потом, когда Сява решил, что без карты ему назад не выбраться, сзади.
Разбитое Лёшкино лицо горело, саднили губы, ломило заплывший синяком глаз, но кроме боли, страшнее её было сознание, что его обманули. Что он поверил Вадиму, а тот его предал!
— Придумал, что он мой брат! — шептал разбитыми губами мальчишка. — Вообразил, что я ему нужен! Как же! Он боялся, что я всё разболтаю!..
Кусков как-то даже не очень соображал, куда и зачем идёт, — так, переставлял ноги, проваливался в болото, вставал, опять шёл.
Иногда ему становилось страшно. Он смотрел на широкие спины впереди идущих, на ружья.
«Нет! — думал он. — Из ружья они меня, пожалуй, убивать не станут, так могут утопить! Хотя, может быть, отец утопить не даст? Нет, не потому, что ему меня жалко, а просто он трус. Но на это надежда маленькая. Скажут: «Не знаем, где он был, вот и всё! Мы сами пошли, а он за нами следом побежал, мы и не видели — вот и утонул…» Да кто это меня искать будет! Кому я нужен!»
Ему хотелось лечь на подушку мха, седого и мягкого, и уснуть, чтоб всё скорее кончилось.
«Ничего! Вот вернёмся — я всем покажу!» И он стал придумывать, как отомстит — жестоко и страшно.
«Вот сейчас! — мечтал он. — Подойти к Вадиму, незаметно вытащить у него карту и убежать: пусть они все здесь утонут. Отсюда же без карты не выйти. Недаром же рассказывали, что егерь Антипа тут кучу фашистов утопил. Повёл через болото и всех утопил».
Ему представилось, как егерь идёт по болоту, а за ним, держа его на прицеле, — эсэсовцы.
«Их же больше было! Антипа их всех победил! Потому что он сильный, а я — слабак!» — подумал Кусков, шагая по вздыхающей и хлюпающей трясине.
«Ты не умеешь проигрывать!» — сказал ему однажды тренер. «Как это? — спросил тогда Лёшка. — У меня же бывают проигранные бои!» — «Ты не борешься до конца! — сказал тренер. — Ты либо побеждаешь, либо сразу сдаёшься. Боксёры говорят, что главное мастерство не в том, чтобы наносить, а в том, чтобы переносить удары! Ты этого не умеешь». — «Я научусь!» — сказал Лёшка. «Посмотрим», — усмехнулся тренер.
— Вот и посмотрели! — шептал разбитыми губами Кусков. И напрасно утешал он себя, когда думал об Антипе, что старый егерь был здесь дома, а он, Лёшка, — чужак. Что тогда была война и выбирать не приходилось, а теперь глупо рисковать жизнью! Но все мысли заглушало сознание, что он, Кусков, — слабак и трус!
— Ну и пусть! Ну и пусть! — шептал он. — Пусть я хуже всех! Пусть я никому не нужен! Я всем страшно отомщу!
Ему хотелось вернуться к матери, но у матери теперь был этот Иван Иванович и Колька.
— Ничего! — шептал Лёшка. — Вам от меня покоя не будет.
Он решил, что из всех городов, куда занесёт его неизвестная судьба, он станет давать матери телеграммы и посылать открытки: «Я ещё жив!» — чтобы помучилась как следует!
«Хорошо было в гражданскую войну, — думал он, представляя себя на тачанке с пулемётом. — Тогда разговор был коротким: «Именем революции!» — и к стенке! Штифт бы конями правил, а я из пулемёта строчил. Мы бы показали всем, где раки зимуют».
И тут же Кусков подумал: «А если бы на тачанке был не я, а Сява? И опять бы я ничего не мог сделать! Слабак — он всегда слабак, и никакой пулемёт тут не помощник».
От этой мысли Лёшке стало так горько, что он сел прямо в грязь и заплакал. Злые слёзы текли по его щекам и жгли разбитые губы.
— Я хочу умереть! — прошептал он. — Я хочу умереть!
Штаны у него промокли и прилипли к разгорячённому телу. Ему хотелось лечь вниз лицом и не двигаться, не шевелиться, не сопротивляться воде, которая обязательно его покроет.
— Ты чего расселся! — К нему, пыхтя как паровоз, ломился через чахлое редколесье и кочки отец. — Ты что расселся! Каждая минута на счету, а ты расселся. Послали меня за тобою! Ишь барин какой!
— Уйди! — сказал Лёшка. — Уйди от меня.
Кусков-старший отшатнулся и через минуту зашептал, наклоняясь прямо к Лёшкиному лицу:
— Ты что, не понял? Ты что, не понял, какие это будут деньги! Тут по самому приблизительному счёту по десять кусков на брата за день! Ты понял, за день!
— Каких таких кусков? — спросил Лёшка.
— Десять тысяч! Ты хоть видел вообще-то такие деньги?
— За что?
— За барахло! Профессор, твой художник, — гений! Он за пустышку не берётся. Ты понял, десять тысяч! Десять! — Отец дышал Лёшке прямо в лицо. — Хочешь — в любых купюрах! Целый чемодан денег!
«Десять тысяч. — Как ни был расстроен Кусков, но эта сумма его потрясла. — Десять тысяч за один день!»
— Это правда?
— Заяц трепаться не любит! Раз художник сказал — точно! По его подсчётам, мы за один раз по десять тысяч имеем, а тут можно и две ходки сделать! Вставай! Вставай!
«А как же экспедиция?» — подумал Лёшка. Но цифра «десять тысяч» плясала перед его глазами, как на неоновой рекламе.
— Расселся тут, — укорял его отец. — Я уж волноваться начал.
— Что ж ты не волновался, когда меня били? — не утерпел мальчишка.
— Тебя не били! — засмеялся отец. — Тебя поучили немножко. Разве так бьют! Вот меня в детстве били так били! Сознание несколько раз терял. А тебе так, объяснили маленечко, чтобы не выпендривался. Чтобы старших уважал… Тем более они тебе добра желают!
Они нагнали всю группу. Пристроились в хвост.
— Ты не злись, — шептал отец примирительно. — Сам благодарить ещё будешь, как вырастешь, тут себя на всю жизнь обеспечить можно. Ты что, я стал бы из-за копеек рисковать?
Он схватил Лёшку за плечи и зашептал ему в самое ухо:
— А художник твой, разве он из-за копеек с этими урками связался бы? Ни за что! Он — человек международного класса, а это уголовники отпетые! И мне-то с ними страшновато, а ты ещё ерепенишься!
Часа через два они вышли к крепости.
— Ого! — сказал Сява, даже на него она произвела впечатление. — Лихо!
Они сорвали ворота и вошли внутрь.