Белый шиповник. Сборник повестей - Алмазов Борис Александрович. Страница 14
- Нет, - ответил Борис Степанович,
Девушка вернулась, и они с Борисом Степановичем о чём-то весело заговорили.
- Да! Я же не представил тебе гостей, - сказал учитель. - Это наш знаменитый конник Пономарёв, это Юля - можно сказать, будущее фигурного катания. А это Маша…
- Ничем не знаменитая, - засмеялась Маша.
- Неправда. Ты моя самая любимая ученица.
- Извините. Мне нужно на тренировку, - сказала Юля, - я пойду.
- Да выпей хоть кофе.
- Нет, я пойду, мне нужно! - Она быстро ушла.
- Чего она убежала? - спросил Панама, когда они шли по улице с Машей. - По-моему, никакой тренировки у неё нот.
- Эх, ты! ответила Маша. - Ничего ты не понимаешь…
Глава двадцать первая
БЫВАЕТ В ЖИЗНИ ВСЁ…
Первым уроком была история. Марья Александровна окинула взглядом класс и сказала:
- Фоминой Юли нет. Бедная девочка… Это после вчерашнего.
- А что случилось? - спросил Панама у Столбова.
- Эх ты, Панама! - ответил тот. - Ты что же, телевизор не смотришь?
- Некогда, - виновато ответил Панама.
- Продула вчера наша чемпионка! Три раза упала! Никакого места не заняла. Так и надо, воображать не будет. Её немка, которую она в прошлом году победила, теперь уделала…
- Столбов!
- Я больше не буду, Марьсанна.
“Оно конечно, так ей, в общем-то, и надо, - думал Панама. Он вспомнил Юлькину высокомерную походку, её любимую фразу “я так хочу”. - Она же никого равным себе не считает. И человек неверный. Всё только о себе заботится. Как она нас бросила в конюшне! Хорошо, что всё обошлось… Вот теперь расстроилась - дома сидит, плачет, наверное. Никто-никто к ней не пойдёт… Потому что она всех оттолкнула. Смотрит на всех, будто мы дети, а она взрослая… Вот и сидит одна!” И Панаме вдруг стало её жалко. С болезненной отчётливостью он вспомнил тот вечер, когда он решил бросить манеж. Ведь если бы не Маша… Бросил бы обязательно! Бросил бы, а потом пропал, потому что теперь Панама не представлял споем жизни без коней…
“А ведь и она так же! Если сейчас не окажется кто-нибудь рядом, она тоже спорт бросит. Бросит и всю жизнь будет несчастна. Ах, была не была! Пойду к ней! - решил Панама. - Авось не выгонят!”
Он долго стоял у двери, обитой клеёнкой, не решаясь позвонить. Наконец нажал пупырышек звонка.
- Тебе чего? - открыла дверь Юлька.
На лестнице было темно, но и здесь было заметно, как она осунулась, как опухли у неё зарёванные глаза.
- Уроки тебе принёс! - сказал Панама. И быстро протолкнулся в квартиру.
- Ко мне нельзя! А уроки мне не нужны!
- Ну, раз уж я пришёл… сказал Панама. А сам пальто снимает.
- А чего ты раздеваешься?
- Неудобно в пальто в комнату.
- Я тебя в комнату и не зову.
- А здесь темно! - Панама уже проходил в комнату.
Там был беспорядок. Вещи раскиданы, постель не прибрана.
- Ты чего, - спросил Панама, - лежишь, что ли?
- Не твоё дело. Давай уроки и сматывайся.
- А ты умеешь класть гордость в карман?
- Что?
- Для пользы дела. Вот ты меня обижаешь, а я свою гордость в карман положил, и мне совсем не обидно, потому что ты обижаешь меня напрасно. Я ведь даже не жалеть тебя пришёл, тем более что я вчера соревнования и не смотрел… И вообще, пошли в кино!
- Чего я там не видела…
- А можно в мороженицу сходить. У меня рубль есть!
- Что ты ко мне пристал, что тебе нужно?
“Ну-ко, попробуем тебя с ходу взять, как препятствие с шамбарьером”, - подумал Панама. Он часто теперь ловил себя на том, что в трудных положениях начинал думать так, словно он ехал на норовистой лошади.
- А то, - сказал Панама, - что ты слюнтяйка: подумаешь, соревнования проиграла! Вон Борис Степанович чуть ногу не потерял, а ничего, улыбается…- И тут же он понял, что так у него ничего не получится. “Закидка! - сказал он про себя. - Не с той ноги начал. Нет, тут нужно как-то по другому. Ну-ко, начнём всё сначала”.
- Ну и хорошо, хоть бы он совсем себе шею свернул!
- Эх, ты, а он-то тебя расхваливал! Говорит, какая она хорошая девчонка, волевая, целеустремлённая и красивая…
- Так и сказал?
- Так и сказал. И зря ты тогда убежала, мы ещё долго сидели. Борис Степаныч фотографии показывал, он во многих фильмах дублёром работал.
Юлька внимательно слушала.
- А ещё он говорил, что с тебя пример брать нужно, как ты умеешь планировать день… - несло Панаму. - Только ведь это всё неправда.
- Это почему же?
- Никакая ты не волевая, вон маленькая неприятность, и всё…
- Хорошенькая маленькая… Весь мир видел, как я падала. “Фомина! Советский Союз!” А я ляп об лёд, ляп второй раз, и в третий… Как я теперь на улицу-то выйду!
- Знаешь, а давай всей компанией пойдём. Машу позовём, Столбова. В куче-то тебя и не видно будет. А дома нельзя сидеть - нужно прогуляться…
- А ребята пойдут?
- Да они хоть куда пойдут!
- Ну ладно, - сказала Юлька, - ты посиди здесь, я переоденусь.
Панама мысленно подпрыгнул. “А всё-таки она не такая уж плохая девчонка. Но Маша лучше, Маша умнее да и, пожалуй, красивее…”
И Панама вдруг поймал себя на том, что и Маша, и Юлька, и Столбов кажутся ему теперь совсем другими, будто смотрит он на них из седла. “Что это? - подумал он. Я повзрослел?”
Глава двадцать вторая
БОЛЬШИЕ СОСТЯЗАНИЯ
- Во - видал! - Конюх протянул Игорю скребницу, всю набитую конской шерстью. - Весна, брат! Весна! Зимняя шерсть сходит.
Весна грохотала льдом в водосточных трубах, рассыпалась воробьиным чириканьем по садам и скверам и, наконец, зазеленела первой травой на газонах.
Пономарёв разрывался между школой и манежем. И в школе и в манеже заканчивался учебный год. Игорь подрос, у него начал ломаться голос. Денис Платонович уже больше не зовёт его “мальчик”, а всё больше “Игорь” или “Пономарёв”.
- Завтра у нас большие состязания, так вы уж, Игорь, придите пораньше, поможете мне одеться.
- Есть, - отвечает Игорь.
Помочь мастеру одеться перед соревнованием - это старая традиция, такой чести удостаиваются только самые лучшие ученики. Игорь горд и счастлив, когда на следующий день он, только что пришедший от парикмахера, стоит в тренерской, держа вешалку с одеждой Дениса Платоновича.
Старик чисто выбрит, напудрен и завит. Он долго расчёсывает усы перед зеркалом.
- Брюки, - говорит он, не оборачиваясь, и влезает в белые узкие штаны. - Сапоги… О…о…о… - начинает он кряхтеть, натягивая высокие, тонкой кожи сапоги. - Чёртов сапожник, совершил такие немыслимые голенища, это ж какие-то перчатки, а не сапоги…
Наконец и сапоги, сияющие чёрным лаком, на месте. Тренер прохаживается, постукивая высокими каблуками.
- Сюртук!
Тёмно-синий, мягкого сукна сюртук с бархатным воротником и бархатными манжетами ловко лёг на плечи. На Игоре такой же костюм, только сюртук ярко-алый.
- Ну что ж, пора! - поправляя кружевной манжет рубашки, говорит тренер.
И вот они выезжают на ярко-зелёное поле ипподрома, где пестрят полосатыми боками препятствия. Громит оркестр, шумят трибуны, и кони нервно переступают точёными ногами.
Соревнования шли своим чередом. Наверху, в главной ложе, судья следил за участниками, и на лицо у него было такое выражение, точно он съел что-то кислое.
- Это что, все так кататься будут? - спросил он скучным голосом, глядя, как очередной всадник не может послать лошадь на препятствие.
- Они ездят лучше, я не знаю, что с ними такое сегодня. Волнение сказывается… - заступилась за своих женщина-тренер.
- Вот я и говорю: катаются. Им бы по дорожкам в садике кататься…
Помощник председателя, маленький старичок во фраке, снял пенсне и, протирая его, произнёс:
- Такое впечатление, что некоторые юноши с трудом различают, где у животного голова, а где хвост… От всего этого хочется лечь и тихо умереть. Сидят как собаки на заборе.