Возвращение капитана - Ширяева Галина Даниловна. Страница 2

— Люська! — почему-то очень радостно воскликнула мама, даже засмеялась. — А я-то думала, что ты у меня уже совсем взрослая! А ты — коробочку! И чтобы выскакивало!

И чему она радуется? Тому, что дочь у нее такая глупая? Или тому, что я, оказывается, еще не взрослая?

Вообще я давно заметила: маме нравится считать меня маленькой. «Деточка, — говорит мне мама часто, в особенности, когда у меня болит голова или появляется насморк. — Девочка! Маленькая моя! Крошечка-Хаврошечка!» Это почти единственное, из-за чего я ссорюсь с мамой. Правда, теперь не ссорюсь. Теперь я ссорюсь только с Виктором Александровичем. Вернее, поссорилась. Может быть, навсегда…

Напоследок я вытащила для просушки во двор теплое стеганое одеяло. Оно сразу оттянуло бельевую веревку почти до земли. Я раздвинула края одеяла, и получилась палатка, в которой было темно и таинственно, как в пещере. Потом я притащила в палатку раскладушку, которая тоже просушивалась во дворе, и улеглась на нее. Во дворе было тихо-тихо. Двор у нас хороший — уютный, зелени много. Правда, соседей, если не считать Марульки и Татьяны Петровны, нет, и поэтому скучно. Когда Санька был еще совсем маленьким, а я носила ботики с меткой, мне всегда приходилось играть одной. Я любила играть в море и в моряков! Двор был морем, а чердак сарая — кораблем. Я проплывала на своем корабле синие океаны и серые северные моря с айсбергами и льдинами, на которых сидели тюлени и белые медведи… И, когда мама звала меня со двора домой, я чувствовала себя капитаном, вернувшимся из дальнего плавания на скучную землю…

Теперь чердак почти развалился, крыша сгнила, и в сарай в дождливую погоду льется дождик. Это плачет мой затонувший корабль.

Но все равно я капитан! И все равно где-то в дальних неизведанных краях, в далеком море, лежит земля, о которой пока никто ничего не знает, потому что ее еще не открыли. Потому что открыть ее положено мне!

Наверху, на втором этаже, окна Марулькиной квартиры распахнуты настежь. Татьяна Петровна, Марулькина мать, кажется, дома, и у нее гости. Тот самый дядечка по имени Аркадий Сергеевич, который три дня назад приехал из самой Москвы. Я этого Аркадия Сергеевича сразу невзлюбила, потому что очки у него были точно такие же, как у Виктора Александровича. Думаете приятно, когда совсем чужой, посторонний дядька смотрит на вас глазами Виктора Александровича?

Интересно, какое платье сегодня на Татьяне Петровне? Все платья у нее такие, что даже глаза зажмуриваются, когда их видишь. Я приподняла угол палатки и устроила наблюдательный пункт. Если Татьяна Петровна покажется в окне, то я ее увижу. Но Татьяна Петровна в окошке все никак не появлялась. Мама ушла на работу, Санька куда-то убежал, а она все не появлялась.

И надо же мне было не поехать в лагерь! Все из-за Виктора Александровича! Когда он позвал меня мыкаться по степи и копаться в курганах вместе с экспедицией и с мальчишками из нашей школы, я сказала, что никуда не поеду, что дома у нас в тысячу раз интереснее. Он же сам советовал мне присматриваться! Вот я и присмотрелась, и увидела, что у нас, в нашем доме, очень и очень интересно. Я так расхваливала наш дом и наш двор, что после этого расхваливания соглашаться ехать в лагерь было как-то не очень удобно, и я не поехала. А он уехал с мальчишками и даже не заметил, что, прощаясь с ним, я назвала его Виктором Александровичем, а не папой. Забыл, наверно, что мы дома, а не в школе, и что я называю его Виктором Александровичем только на уроках. Может, он вообще забыл, что я его родная дочь? Вообще у него в последнее время появилась настоящая профессорская рассеянность, и мама говорит, что, пожалуй, ему теперь только ученого звания не хватает — какого-нибудь доктора наук или академика. А он ведь когда-то и в самом деле собирался стать ученым-археологом. Он до сих пор тянется к старинному, неразгаданному, собирает старые монеты, черепки, целыми днями просиживает над толстенными книгами, мыкается с мальчишками по степи и хлопочет даже, чтобы ему дали помещение для краеведческого музея, а ему все не дают…

Вскоре в моей палатке стало жарко, как в бане. Солнце поднялось высоко над землей и грело изо всех сил, во дворе не было ни одного темного пятнышка. Окна на втором этаже все еще были распахнуты настежь, в Марулькиной квартире по-прежнему было тихо. Ужасно скучно. Хоть бы какое-нибудь приключение! Вот было бы здорово, если бы в нашей старой башне над домом и в самом деле загорелся свет! Таинственный! Голубой… Или зеленый! У Виктора Александровича есть красный фонарь для фотопленок, так что красный или обыкновенный оранжевый от свечи или карманного фонарика можно устроить. А вот зажечь бы голубой, такой, что в страшных книгах загорается над могилами на кладбищах! Ох, как было бы здорово! Ох, как пищала бы Марулька! Ох, какой переполох устроили бы Фаинка Круглова и полкласса! Голубой мерцающий свет и странная тень в окне башни! Тень, которая колышется, плывет в воздухе, а может быть, даже и стонет…

Я так размечталась, что колючие мурашки забегали у меня по рукам и на груди. И мне вдруг, как назло, вспомнилась собака Баскервилей из Марулькиного Конан-Дойля, а потом почему-то дохлая кошка, которую Том Сойер и Гек притащили ночью на кладбище, и все остальное, что случилось потом, и мне не захотелось больше оставаться одной в темной палатке, похожей на пещеру. К тому же я вспомнила, что мне нужно начистить картошки к обеду. Я выскочила из палатки и побежала на кухню.

На кухне Марулька варила манную кашу. Она стояла у плиты и, вытянув шею, заглядывала в кастрюльку, в которой что-то булькало. Шея у Марульки была тонюсенькая, бледная, с синими жилочками. Мне вдруг стало Марульку жалко. Сроду она мучается то с кастрюльками, то со сковородками, потому что Татьяна Петровна боится испортить свои божественные ручки.

Я подошла и посочувствовала Марульке — стала рядом с ней и тоже принялась заглядывать в кастрюльку.

— Для мамы варю, — сказала Марулька. — Ей врач велел диету, а она давно без диеты.

Так разве же Марулька сможет сварить кашу? Я вывалила то месиво, которое булькало в кастрюле, и принялась варить кашу сама. Я бы сварила ее, если бы сверху, с лестницы, ведущей в Марулькину квартиру, не раздался голос Татьяны Петровны:

— Мара! Ты где? Что ты там делаешь?

Марулька от неожиданности вздрогнула, схватила кастрюльку с недоваренной кашей голыми руками, взвыла и вывалила кашу на пол.

И тут же на пороге кухни появилась сама Татьяна Петровна.

Такого роскошного халата я еще никогда не видела. Из голубого толстого шелка, простроченного золотыми нитками, с широким золотым поясом, с круглым стоячим воротником. В этом халате она была похожа на настоящую королеву. И мне вдруг сразу вспомнилось, как вчера Аркадий Сергеевич, тот самый дядечка из Москвы, в папиных очках, подавая ей в прихожей плащ, опустился перед ней на одно колено и сказал: «Пожалуйста, ваше величество!» Мне почему-то сразу стало ужасно завидно и тоже захотелось, чтобы кто-нибудь хоть один раз, хоть один-единственный раз в моей жизни вот так же опустился бы передо мной на колено и сказал бы «ваше величество…»

Татьяна Петровна увидела Марулькину кашу на полу, улыбнулась и сказала:

— Ну и стоит ли так мучиться? Купим кефиру.

— Тебе нужно горячее, — упрямо отрубила Марулька, ползая по полу и собирая ложкой кашу.

Пока они торговались, я вытащила из-за шкафчика пустые молочные бутылки, сунула их в сетку и помчалась в магазин.

Знали бы Фаинка Круглова и полкласса, что я бегу с бутылками за кефиром для их кумира! С зависти бы померли. Ведь они все влюбились в Татьяну Петровну еще полтора месяца назад, еще в тот день, когда она впервые появилась в нашем городе. Так сильно они в нее влюбились, что Виктор Александрович растерялся. Я же сразу поняла, что он растерялся. Еще тогда я это поняла, когда он жаловался маме на то, что, оказывается, плохо знает девчонок, — наверно, потому, что сам никогда не был девчонкой…

Одна я, единственная, не влюбилась в Татьяну Петровну! Не влюбилась и не влюблюсь! Подумаешь — ваше величество! И за кефиром я бегу вовсе не из-за нее!