Ребята с Вербной реки - Булайич Стеван. Страница 28
Зубрит и потеет племя отстающих!
…Вчера на том берегу Вербницы появился тихий, с какой-то извиняющейся улыбкой, Еза.
Разве это Еза? Просто тень прежнего Езы! Злополучное сообщничество с Крджей стоило ему многих часов раскаяния и страха. Допросы в милиции, упрёки отца и слёзы матери оставили на его лице следы смущения и растерянности.
Он подошёл к реке, остановился и посмотрел на загорелые группы купальщиков.
— Еза! — вскочив, закричал Пирго.
— Ну да, я! — донеслось с того берега. — Товарищи…
Мёртвая тишина встретила это слово, столь необычное в устах Езы.
— Товарищи… я пришёл… давайте мириться…
Изумлённый Мича уронил Цигин задачник и подошёл к берегу.
За своей спиной он услышал оживлённый гомон товарищей.
— Давай плыви сюда! — позвал он.
Еза поплыл. И вот уже вождь черноногих и предводитель техасских ковбоев протягивают друг другу руки.
В результате этого исторического акта навсегда угас и перестал существовать очаг войны, который добрый месяц угрожал тенистому спокойствию Ведьминого Острова и всего края от Куньей Горки до Петушиной Горы.
И пусть будет так, как гласит старое мудрое изречение: «И перековали они мечи свои на орала…»
XXVI
В тени черешни, на которой уже начинают румяниться плоды, сидит Циго и на губной гармонике выводит чрезвычайно трогательную мелодию из фильма о маме Хуани?те.
Эта песня проникла в Дом подобно эпидемии гриппа. После сольного номера Циго на концерте ею заразились все, у кого была хоть капелька слуха. Куда ни пойдёшь, всюду слышишь тихие девичьи голоса или же глуховатое, даже басовитое гудение парней.
Музыкант уже давно научился насвистывать мелодию, а сейчас отделывает её на своей губной гармонике пикколо. Но это достаточно трудно. Сначала, пока ещё хватает дыхания, дело идёт неплохо, кое-как он добирается до второй строфы. Но когда наступает момент исполнения самого трогательного отрывка: «Пусть тебе, мама Хуанита, будет послан этот привет!», музыкальное вдохновение изменяет Циго. Дыхание прерывается, во всех регистрах звучат фальшивые ноты, музыка замолкает, и слышно только усталое и сердитое: «А, чёрт побери! Ну и запутанная здесь партитура!»
Музыкант сплёвывает через плечо, набирает порядочную порцию воздуха в лёгкие и снова-здорово: «Пусть тебе, мама Хуанита…»
— А-а, Циго! Опять пилит! — слышится откуда-то голос Пирго.
Вместе с Боцей он возвращается из города, где договаривался с Езой и его парнями о совместном устройстве первого молодёжного тира в городе. Еза пожертвовал для этого дела «трофейную» винтовку, а всё остальное зависело от самих мальчишек. Ребята из Дома обещали сделать в школьной мастерской деревянные мишени и барьеры, а Еза от имени своих парней обещал, что они выкопают на Петушиной Горе окопы и укрытия для стрелков.
Довольный удачными переговорами, Пирго в самом весёлом расположении духа подмигивает Боце и садится рядом с Циго.
— Уйдите, не мешайте мне! — серьёзно попросил их музыкант, подтянул колени к груди, прислонился к стволу черешни и, упрямо, как мул, в сотый раз начал вторую строфу.
— Не будем ему мешать? — со значением спросил Боца.
— Ладно, коли так, — ещё более значительно ответил Пирго. — Когда человек занят высоким искусством, его, конечно, не интересует, что…
— Что? — с любопытством поднял голову Циго.
— Да ничего, — холодно произнёс Боца. — Мы вот хотели кое-что тебе рассказать, но…
Циго уже вскочил и схватил Боцу за руку:
— Что-нибудь важное? Ну, говорите…
— Да так, знаешь…
— Оставь человека в покое! — воскликнул Пирго. — Не видишь разве, что мы мешаем ему наслаждаться музыкой!
— Ну, скажи! — умоляюще обращается Циго к Боце. — В чём дело?
— Знаешь, я сказал бы тебе, да боюсь. Опасаюсь, честное слово, спугнуть твоё вдохновение.
Циго догадывается, что ребята дразнят его. Явились, разожгли любопытство, а в чём дело — не говорят. Случилось, видно, что-то очень важное и интересное. Его любопытство достигает предела. Надо бы рассердиться, но он не смеет. Тогда ему уж наверняка ничего не скажут. И он выбрасывает последний козырь:
— Тоже мне товарищи называются!
Пирго тайком переглядывается о Боцей.
— Ну ладно! Скажем ему, — соглашается он и пальцем манит Цигу подойти поближе, потому что «эту тайну можно рассказывать только шёпотом».
Мальчики придвигаются друг к другу. Их головы соприкасаются, щёки горят.
— Знаешь, — шепчет Боца, — сегодня ночью, на рассвете, на отмели, под вербой у старой мельницы, под мостиком нашли мертвеца. На шее у него верёвка, на губах кровь, весь позеленел, раздулся и пропитался водой, как губка! Ясно!
Лицо Циго заливает смертельная бледность. Он бормочет:
— Значит, это преступление?!
— Хм… кто его знает. Только в речке ему уж больше не купаться.
— Известно даже, за что его утопили, — шепчет Боца. — Страх-то какой!
— Кошмар! — вторит Циго. — А за что?
— За что? — печально говорит Боца. — Сказать ему, а?
— Скажите!
— А не испугаешься?
— Да говори же!
— Ну, раз ты так просишь, скажем: в кармане у него нашли записку, а в ней сообщается страшная тайна…
— Какая тайна?
— Сказать ему, а? — снова поворачивается Боца к Пирго.
— А что делать? Скажи.
— Ну ладно. А в записке написано: «Этого человека утопили за то, что он днём и ночью, утром и вечером, в полдень и в сумерки пел “Маму Хуаниту…”».
Поспешно, словно их ударило током, Боца и Пирго отскакивают от разъярённого Циго и несутся по двору, а вслед им раздаются крики Циго и комья земли свистят над их головами.
Но не успели они добежать и до угла дома, как Циго снова сидит под черешней с гармоникой в руках и с новым упорством дует в десять узких дырочек, вновь по двору разносится всё та же трогательная мелодия из фильма «Один день жизни».
Судя по тому, как упорно разучивает её Циго, можно подумать, что эта мелодия проживёт не один день, по крайней мере до тех пор, пока будет существовать жизнь на нашей планете.
В самом деле, послушайте! Из Дома, из коридоров и спален, откуда-то из хозяйственного корпуса, с крыши курятника, из ванной, со всех сторон доносятся разные голоса: тонкие и грубые, слабые и сильные, женские и мужские. Весь Дом, все ученики и все взрослые, и эконом, и свинарь затягивают тихую печальную песенку.
Открылось окно в кухне, оттуда повалил пар и запахи праздничных кушаний. Появилась повариха Тереза. Поправила волосы под полотняной шапочкой, вытерла ладонью раскрасневшееся лицо, скрестила руки на груди и громким глубоким голосом, от всего сердца запела: «Пусть тебе, мама Хуанита!..» И по знаку Терезы ей начинает вторить её помощница Маша, она стоит тут же рядом, в белом переднике.
Терезина дочка Лида подбегает к Циго, обнимает его за шею. Она с удовольствием смотрит на блестящий инструмент в его загорелых руках, и ей кажется, что она никогда не слышала такой великолепной музыки.
Только один человек во всём Доме не поёт. Это заведующая Борка. Она вышла из своей канцелярии, остановилась на пороге и, полузакрыв глаза, слушает. Её худое доброе лицо обрамляют белые пряди волос. Она очень похожа на кого-то. На кого же?
Угадать нетрудно: не зря зовут её ребята — наша мама Хуанита!
Она стоит долго. Смотрит и слушает. Погружается в мелодию, льющуюся из десятков уст. И украдкой вынимает зелёный платочек.