Тайна Зыбуна - Осокин Евгений Васильевич. Страница 6
Нюролька поддакивал, торопил жену. Льстило старику, что не к бригадиру Жуванже, а к нему завернул охотовед. Пропустив бороденку через кулак, хитровато скосил глаза на стол.
— Давай-кось, чем бог послал.
Когда выпили, Нюролька вспомнил о Жуванже: нехорошо — не пригласил, не известил о приезде начальства.
— Старуха, сходи-ка за ём.
— А где внук? — заинтересовался Степан.
— Пропал. Оба с Санькой, его, Жуванжи, сынишкой. Вторые сутки нету. И где пропадают — ума не приложу.
«На Зыбун ушли! — сообразил Степан. — Хитрит старик. Однако отчего же не пошел сам?»
— А что это, слыхал я, за письмо на бересте, где оно? — просто спросил Степан.
— А, — махнул рукой Нюролька. — Какое письмо, ежели без мала сорок лет прошло? Баловство одно.
— Интересно все-таки, писали люди…
— Писали да сгинули и косточек не найдешь. Не только что… Отец Жуванжи уходил с кем-то — мы у Пескарева озера были, — пояснил он. — Опять же двое наших догоняли какого-то полковника. Тоже никто не вернулся. Может, их письмо… Значит, с восемнадцатого года.
«Все ясно, все ясно, — твердил себе Степан. — Значит, на Зыбуне и шарятся ребятки!»
— Да-а, — протянул Степан. — Ушли от вас люди на Зыбун — обратно не вернулись. И никто палец о палец не ударил, не подумал поискать! Эх, вы!
Нюролька не подал виду, что его обидело обвинение Степана.
— Жуванжу медведь помял в те поры, — зажав бороду в кулак, ответил он.
— А ты что? Ведь не кто-то — единственный сосед пропал, товарищ.
— Ранен я был, — не сразу ответил Нюролька. Сердце старого таежника уловило фальшь в осуждении и необычный интерес к столь давнему прошлому. — Если б, как сейчас, — вертолеты были… — возбуждаясь, заговорил он громче.
— Что, так никто и не ходил на розыски? — прищурился Степан и отвел взгляд.
— Лежал я, — повторил Нюролька. — Оно, может, что и запамятовал. Однако кто мог? К Пескареву озеру-то я вел…
— Ну и без проводника бы можно. Люди ведь…
— Зыбун опять же. Зачем зря голова терять?
— Это ты прав, — миролюбиво закивал Степан. — Не до поисков мертвых в те годы было.
С приходом Жуванжи разговор пошел живее, но все на темы, мало интересующие Степана.
— Слушай, а ты не собирался с Хасаном на Зыбун? — вдруг спросил Жуванжа Нюрольку.
— Да я ополоумел — летом на Зыбун? — Только сейчас до него дошел смысл вопроса. — Неужто на Зыбун укатали? Вчера бы — настичь можно. А мне, старому дураку, и на ум не пришло.
Нюролька охал, качал головой. Жуванжа вспомнил о письме на бересте: «Разобрали-таки, наверно… А Санька-то, Санька — ну, варнак!»
Разговор с Нюролькой и Жуванжой окончательно убедил Степана: надо попытать счастья. И немедля!.. Тогда он уехал бы отсюда ко всем чертям. Поди, не меньше пуда унесли Куперины серебра и золотишка!
Многое из событий тех дней стерлось в памяти, но все до мелочей помнил Степан, как много суток подкарауливал он Купериных в Сухом болоте, да так и не дождался.
«Сцапали их, голубчиков, туземцы, — сокрушался он, услышав несколько выстрелов. — Гребанули золотишка!»
Были у Степана основания не попадаться на глаза «туземцам», и он тогда не вернулся в Рыльск. Три дня добирался из Сухого болота до жилых мест в соседнем крае. Сначала уехал на Амур, потом еще дальше — на Камчатку…
Грамотешка у Степана была так себе — «гимназия на дому», но торговать умел. Знал толк в мехах. И хотя охотоведом работал немного, директор Рыльской охотничье-промысловой станции говорил о нем с гордостью: «Степана у меня не проведешь». Жил безбедно, хотя все сорок лет мотался по стране — от Камчатки до Урала и от Тувы до факторий на Таймыре. Была у Степана и семья, да жена умерла, а дочь вышла замуж. Вот и потянуло в родные места. «Мало ли что было, — рассудил он. — Было, да быльем поросло…» Никто, однако, не помнил бывшего купеческого приказчика Степана Мажорова, никто не узнал. Он решил дотянуть до пенсии в Рыльске и тогда уж махнуть куда-нибудь на юг. И вдруг случайно узнает от Саньки, часто забегавшего в контору станции, что с Зыбуна никто не возвращался. «Значит, так и лежит золотишко сверкающими горками. Или, зачуяв погоню, господа Куперины сбросили мешавший груз в укромное место и начали отстреливаться. А мертвые, они молчали. Так золотишко и осталось где-нибудь в кустах неподалеку от скелетишков господ Купериных. Откуда было знать туземцам о золоте?» И, взяв отпуск, Степан Мажоров приехал в Юрты.
ТАЕЖНОЙ НОЧЬЮ
Пока шли охотничьими тропками, Володька то и дело вырывался вперед. Заметит куст красной смородины, прыгает, кричит:
— Чур моя! Чур моя!
На нем хотя и потертая, но кожаная куртка, яловые сапоги. Хасан с Санькой в свитерах, в броднях. Кепку Хасан не нашел, идет в одной тюбетейке.
Когда начался «целик» — пришлось идти через многовековые останки деревьев, то задубевших в воде, то до трухи сопревших. Володька даже перестал озираться по сторонам, плелся сзади. Сорвавшись со скользкой валежины в яму с водой, зачерпнул в сапог. Пройдя с полкилометра, начал просить:
— Хасан, а Хасан? Давай посидим — я подсушу портянку.
— Да ты очумел? — урезонил его Хасан. — Тут без огня за день не просохнет. Вот выберемся на мыс…
— Хлюпает, — ныл Володька.
— Ты и не выжал? — остановился Хасан.
— Ты что, оглох, не слышишь хлюпа? Тебе хорошо в броднях…
— А чо там копался! Ты же все ноги погробишь! Ходок! Скидывай.
Володька сел на кочку, стал разуваться. Чтобы не снимать с плеч лузана, Хасан прилег на спину. Санька рвал черемшу. Совсем рядом по сухостойной сосне вниз головой бежал поползень — в голубой рубашке с красным галстуком. Нос — как штык, извещает лесную братию:
— Твуть! Твуть!
Тут, мол, тут. Слетайтесь! Прыгает, сует нос в каждую дырочку. Не спрятаться, не уйти от костяного штыка врагам леса — короедам, усачам, пилильщикам.
— Твуть! Твуть! — разносится по тайге веселое, призывное.
— Ой! — вскочил Володька, растирая ягодицы. — Кто-то цапнул.
Хасан поднялся.
— А ты б еще вон на ту кочку сел. Да штанцы снял.
За соседней кочкой оказался муравейник. Ребята с любопытством понаблюдали, как эти сильные и умные санитары леса со всех сторон тащили пищу, различные стройматериалы: кусочки коры, сухие стебельки трав, всевозможных погибших козявок.
— Ноги завернул в сухие концы? — спросил Хасан.
— В сухие.
— Пошли! Мыс надо засветло найти. На нем и заночуем.
Но сколько ни искали березовый мыс, с которого ходил на Зыбун Жуванжа-дед, ничего похожего не было. Кое-где березник чуть вдавался в Зыбун, но сразу же за окружающими его тальниками начинались непроходимые топи.
Правда, километров пять назад ребята встречали большой мыс, но сплошь еловый и на край его не пошли. Между тем, солнце уже садилось, да и Володька вовсе выбился из сил. Решили найти сухостой для костра и ночевать. Горечь первой неудачи скрасило то, что совсем неожиданно Санька, срезавший пихтовые лапы для подстилки, спугнул рябчика. Солнце уж село, но в прогалинках, на фоне неба, было еще видно, и Хасану удалось его подстрелить. Проголодавшийся Санька заплясал от радости и вызвался кухарить.
— Ну вот! А ты говорил — возьмем мяса! — старался говорить как можно равнодушнее Хасан. Но и он этому рябчику радовался больше, чем медведю, убитому с дедом.
Хасан любит костры. В искусстве разжигать их тягаться с ним не может даже Нюролька. Для этого мало опыта. Нужна романтика. Страсть молодого сердца.
Конечно, всякий настоящий таежник разожгет костер в любую погоду, и если нужда заставит, то и без спичек. Но как будет он гореть — с шипеньем и едким дымом или с веселым треском, с пляской искр — это не всякий охотник скажет заранее. И уж вовсе обремененный заботами таежник не станет задумываться, отчего и как пахнут костры. А каждое дерево, сгорая, дает свой неповторимый запах и аромат. Не оттого ли так вкусна рыбацкая «уха с дымком»? Но ведь дым дыму рознь. Мало приятного, к примеру, в едкой горечи сгорающей осины. Самый заядлый рыбак обычно мечтает найти в сыром тальнике занесенные половодьем, сухие сосновые сучья, березовые поленья, не подозревая, что вкуснее всего и душистей уха, сваренная на костре из тонких прутьев полусухого тальника. Он и сырой горит превосходно, с веселым треском.