Али-Баба и Куриная фея - Краузе Ханс. Страница 2

Заведующий хозяйством народного имения Кнорц, тощий мужчина лет пятидесяти, поправляет свою зелёную грубошёрстную шляпу. Александр Кнорц, собственно говоря, попал на футбольный матч случайно: он видел только финал игры и теперь, посасывая свою воскресную сигару, оглядывается вокруг в поисках подходящего собеседника, чтобы немножко посплетничать. Среди зрителей Кнорц замечает Хильдегард Мукке, полную женщину тридцати шести лет. Полтора месяца назад Мукке стала политруководительницейв народном имении. Кнорц подходит к ней.

— Ну как, видели? — с места в карьер начинает болтать он. — Опять наши ученики отличились! Только хвастать умеют. Нет, это не по мне. Лучше стеречь мешок блох, чем возиться с такими бандитами!

Политруководительница, — крепко сколоченная женщина, в которой без труда можно узнать прежнюю батрачку, — улыбается и туже стягивает пояс на своей куртке. Она уже наперёд знает, что ей скажет Кнорц.

[Картинка: i_003.png]

— При чём здесь блохи? Нам в имении не хватает одного — воспитателя. Такого, знаете, который умеет обращаться с молодёжью. А без настоящего руководителя ребятам плохо. Это понятно. Если бы наше спортивное общество не просто числилось на бумаге, а хорошо работало, то ребята перестали бы мазать и забивали бы голы.

В ответ на это Александр Кнорц издаёт какие-то нечленораздельные звуки. Зачем ему, старому специалисту, выслушивать такого рода поучения? Разве эта Мукке что-нибудь понимает?

[Картинка: i_004.png]

Праздничное настроение Кнорца испорчено. Пусть приезжает воспитатель — всё равно толку не будет, чёрного кобеля не отмоешь добела.

Александр Кнорц щёлкает зажигалкой, пытаясь закурить потухшую в третий раз пятнадцатипфенниговую сигару.

— За что ни возьмись — всё дрянь! — возмущается Кнорц.

— Что здесь происходит? — громко опрашивает молодая заведующая интернатом, Инга Стефани, входя в столовую. Она нервно проводит рукой по своим коротко остриженным волосам — за ужином опять шумно. — Как на базаре! — упрекает она. — Нельзя ли потише?

На её замечание ученики не обращают внимания. Юноши и девушки, собравшиеся в столовой, продолжают болтать.

— Пять — ноль. Позорный счёт! Сегодня была не игра, а мазня какая-то!

— Этот Али-баба просто пустое место, — уверяет белобрысый толстенький юноша-первокурсник, по прозвищу «Повидло»: за завтраком он один способен уничтожить целую миску повидла. — Али-баба прыгал на поле, как старый козёл, — говорит он.

— Старый козёл? Вот как?

Али-баба, который сидит тут же за столом, широко расставив локти, делает недовольную гримасу.

— Фу-ты ну-ты! Сам ты козёл! Смотри, я чуть было не потерял подмётки. — И, отодвинув стул, он в доказательство своих слов, ставит на стол ногу в рваном ботинке.

Все смеются. Дыра на правом башмаке зияет, словно пасть акулы. Али-баба вертит большим пальцем ноги. Он изображает Петрушку. Палец кланяется публике.

— Добрый день! — пищит Али-баба.

Девушки визжат от удовольствия. Инга Стефани хмурит лоб.

— Убери ноги со стола! Ты что, с ума сошёл? — накидывается она на Али-бабу. — Неужели ты и дома так себя ведёшь?

Али-баба гримасничает.

— Ну, это как придётся, — невозмутимо отвечает он.

— «Как придётся! Как придётся»! — раздражённо передразнивает его Инга Стефани. В последнее время она из-за малейшего пустяка выходит из себя. — Лучше помалкивай и не говори глупостей! Смотри на меня, Хорст Эппке, я с тобой разговариваю! Мне жаль твоих родителей. Они покупают своему сынку ботинки, а он рвёт их без зазрения совести. Разве ботинки достаются даром?.. Довольно ухмыляться! Всё это очень грустно. Да, грустно.

Какая длинная речь! Али-баба не в силах больше сдерживаться.

— Фу-ты ну-ты! — выпаливает он.

Он уже собирается рассказать, что ботинки у него старые-престарые и что его родители охотнее пропьют деньги, чем купят ему новую обувь, но заведующая обрывает его на полуслове.

— Что это за «фу-ты ну-ты»! — возмущается она. — Если хочешь разговаривать со мной, говори по-человечески.

И Инга Стефани уходит на кухню, чтобы распорядиться насчёт ужина.

Али-баба обиженно пожимает плечами. Что ж, нет так нет! Он считает, что его несправедливо ругали. Но минутой позже, позабыв всё, он уже опять спорит с товарищам и о судье.

— Судья осёл! — кричит Али-баба.

Свои ошибки и грубость на поле он не желает признавать.

Наконец раздаётся звонок к ужину. Девушки быстро накрывают на стол. Они расставляют тарелки с ломтиками колбасы и со смальцем (в воскресенье на ужин полагаются только холодные блюда), приносят хлеб, чашки, чайные ложечки и ножи; ставят на каждый стол по пузатому чайнику с мятным чаем; из носиков чайников поднимается душистый пар. По столовой разносится пряный аромат луга и леса. Рената приносит поднос с сахарницами — на каждый стол полагается по сахарнице. Теперь есть всё, кроме горчицы, Али-баба стрелой бежит на кухню и возвращается с четырьмя баночками горчицы. Три из них он великодушно ставит на другие столы, а четвёртую берёт себе.

— Не ешь столько горчицы, это вредно. Станешь ещё злее, — уверяет его Бритта.

Али-баба лениво отмахивается. Много она понимает! Колбасу полагается есть с горчицей. И чем больше горчицы, тем лучше. Зато потом в качестве компенсации за горечь он положит в чай лишний кусок сахара.

«Вечерняя кормёжка зверей» — так прозвала ужин Инга Стефани — началась. В столовой стало тише. Стучат ножи и вилки. Рози осведомляется, не желает ли кто-нибудь обменять языковую колбасу на ливерную. Но её предложение не встречает ответа.

Вдруг Малыш начинает энергично отплёвываться. Оказывается, он обжёг себе язык горячим чаем. Инга Стефани, которая сидит вместе со старшими девушками, рядом с Ренатой, обещает достать Малышу специальный стакан с автоматическим охлаждением.

Али-баба глотает всё так усердно, словно он постился по крайней мере трое суток. Не переставая ни на минуту болтать, он беспрерывно жуёт и в то же время готовит себе очередной бутерброд. Он намазывает на хлеб смалец, на смалец кладёт толстый кружок колбасы и суёт нож в баночку с горчицей. Его мысли по-прежнему заняты игрой. Три раза он отбил мяч головой. Вот здорово!

— Мне казалось, что у меня отскочат уши, — хвастается он с набитым ртом. — И мяч полетел… — Али-баба жестикулирует обеими руками. Нож, которым он брал горчицу, описывает траекторию наподобие той, какую описал футбольный мяч. — Вот так он летел — и так я его ударил. — Нож кружит над столом, брызги горчицы разлетаются во все стороны.

— Ой! — испуганно вскрикнула Урсула Кемпе, сидевшая напротив Али-бабы. На её голубом праздничном платье появилось светло-коричневое пятно.

— Ай-ай-ай! — визжат девушки.

Мальчики хохочут.

— Али-баба! Смотри, куда попала твоя горчица! — с восторгом воскликнул Повидло.

Урсула Кемпе побледнела. Сегодня вечером она договорилась встретиться со своим другом из соседней деревни. В семь часов вечера Эгон будет ждать её у моста. А теперь… На глазах у неё выступают слёзы.

— Иди скорее, Стрекоза, смой пятно! — кричат девушки.

— Лучше всего возьми чуть тёплую воду с мылом. Тогда пятно быстро отмоется.

Урсула Кемпе, которую все в интернате зовут «Стрекоза», бросив недоеденные бутерброды — у неё совсем пропал аппетит — и громко всхлипывая, бежит в умывальную комнату.

Мальчики всё ещё считают происшествие весьма забавным. Макки даже поперхнулся чаем от смеха.

Прежде чем начать говорить, Инга Стефани постучала ложечкой по чашке.

— Надеюсь, Хорст Эппке, ты извинишься перед Стрекозой за свою проделку, — сказала она строго.

— Извинюсь? Да разве я виноват, что горчица попала ей на платье? — возразил Али-баба.

Это была глупая отговорка, он и сам это понимал. Но Али-бабе не хотелось бегать за Урсулой и просить у неё прощения — он стыдился ребят. Нет, ни за что… И Али-баба сунул в рот кусок хлеба с колбасой, делая вид, что всё происшедшее его не касается.