Последний коршун - Полетаев Самуил Ефимович. Страница 7

— Допустим, платок ты вытащил из кармана, как настоящий вор-карманник. Это тебе удалось, — сказал он голосом, не предвещающим ничего хорошего, — Но что за чертовщина получилась со щенком, спрашиваю я тебя?

У Ромки глаза уже были на мокром месте. Он залепетал что-то о ребятах, о собаках, о какой-то Жучке, с которой все могут играть…

— Так-так-так, — не дослушал его дядя Митя. — Ты вспомнил о ребятах, о щенятах, а спектакль? А товарищей по сцене? А работу свою? — Он всё больше и больше повышал голос, словно забивал гвозди в Ромкину душу. — На кого я понадеялся! — И, не глядя на него, ушёл за кулисы.

Когда, поникнув головой, совершенно убитый, Ромка выходил из клуба, чья-то тёплая рука опустилась на его плечо. Это был Демьян Демьяныч, старый работник театра, который по необходимости бывал то осветителем сцены, то суфлёром и даже — гримёром.

— Пойди сюда, паренёк, я тебе кое-что скажу… Ты на дядю Митю не обижайся, он от других требует, но уж от себя…

И рассказал, как однажды, давным-давно, когда Ромки ещё не было на свете, перед спектаклем в госпитале дядя Митя узнал, что от бомбёжки погибла его десятилетняя дочь.

— Каково ему было сыграть свою роль? Но что же оставалось делать? Заменить было некому, надо было поднять бойцам настроение, вот и пришлось играть, да так, чтобы они ни о чём не догадались…

Демьян Демьяныч потрепал Ромку по плечу и подарил ему афишу. На этом и кончилась первая и последняя в жизни Ромкина роль. Актёрская бригада уехала на следующее утро. Но мальчика ещё долго дразнили:

— Ромка — артист из погорелого театра! Крючок! Волчок!

Ромка усмехался и проходил мимо. Слова эти не задевали его. Ведь он знал теперь такое, о чём другие не догадывались: когда нужно, очень нужно что-то сделать для других, о своих печалях на время можно и забыть.

Воронок

Николай с конями давно уже был на том берегу, а его младший брат, подпасок Яшка, всё ещё бегал за жеребятами, загоняя их в прохладный овражек.

— Ну, будет, пошумели — и хватит! Не пропадут ваши мамки!

Жеребята сбились на дне овражка и принялись щипать жухлую траву. Только Воронок, иссиня-чёрный жеребёнок, не мог успокоиться и рвался к реке. Он тонко повизгивал и жадно принюхивался к сырому запаху воды. Яшка припугивал его кнутом, Воронок отскакивал, искоса следил за подпаском, словно бы что-то замышлял.

— У, артист, балуй у меня!

В тот день жара копилась прямо с утра, так что к полдню стало нечем дышать. Жеребята потолкались под скудной тенью ракит, сомкнулись лбами и недвижно застыли. В конце концов жара сморила и Яшку — он вполз на пригорок, где было чуть посвежее, стянул с себя куртку, укрыл ею голову… И тотчас сами собой склеились глаза, куда-то в пропасть сгинули жеребята, солнце окуталось мраком и погасло.

Туп, туп, туп… Туп, туп, туп… Воронок только и ждал, когда подпасок заснёт, протопал мимо него, спустился к речке и постоял, по-кошачьи цапая воду ногой. Речка была небольшая, но шумела опасно. Её угрожающее ворчанье раззадорило Воронка. Он встал на дыбки и покрутил ногами, вызывая её на бой. Речка испуганно притихла, это придало жеребёнку храбрость. Он попятился на несколько шагов, чтобы сделать разгон, и — галопом к реке! А та словно бы ждала озорника — втянула его в себя, опрокинула набок, отхлестала и отшвырнула обратно.

И вот стоял Воронок поодаль, распялив дрожащие ножки, а его заливистый плач, подхваченный эхом, нёсся за реку, туда, где в тростниках паслись взрослые кони. И тогда от зарослей отделился тёмный клубок и помчался, скатился к реке. Это Найда, мать Воронка.

Они долго стояли, разделённые опасно ворчащей водой, мать и сын. Стояли, молча смотрели друг на друга и взглядами о чём-то говорили между собой. О чём? Может, Воронок упрекал свою мать, что она ушла, не позвав его с собой? Или жаловался на недобрую речку, которая не пускала его к взрослым коням? Он уже чувствовал себя взрослым, а мать не понимала его — смотрела на сына ласковыми лиловыми глазами и, наверно, внушала ему, дурачку, чтобы он вернулся к своим.

Но Воронок не соглашался, он бил об землю ногой и вызывающе поглядывал на мать. Тогда Найда с укоризной покачала головой — поступай как знаешь! — махнула хвостом и скрылась в зарослях.

Воронок остался на берегу один, и сразу что-то изменилось. Небо над ним вдруг громко раскололось, из-за тучи ярко высверкнула молния и осветила жеребят на дне овражка, вдали зарделись зарницы, откуда ни возьмись, посыпался дождь и растрепал кусты на берегу…

Задыхаясь, Яшка бежал к реке. Его клевали холодные капли дождя. На берегу он заметался — кидался то туда, то сюда, но жеребёнка нигде не было. Тёмная вода бурлила, сверкающие струи звенели, как молоко о подойник. Под низким небом озарялись тростники. И вдруг в одной из вспышек возникли силуэты взрослых коней. Может быть, там, среди них, и был Воронок?

Оставаться и ждать Яшка больше не мог. Он бросился в кипящую речку и рывками поплыл. Всё ближе и ближе! Ещё издали он угадал длинноногую фигурку. Воронок жался к Найде, поводил ушами и неторопливо оглядывался вокруг. Яшка выбрался на берег и устало побрёл к тростникам.

Между тем небо стало яснеть. Над рекою, прошивая небо цветастым узором, поднималась радуга. И тогда вдруг с радуги, как с горы, скатился Николай. Он гарцевал на гнедом жеребце, молча разглядывал Яшку и льнувшего к нему Воронка. Так ничего и не поняв, он вытащил из кармана сигарету.

— Слушай, помощник, откуда здесь жеребёнок?

— А ты сам спроси у него, — усмехнулся Яшка.

Николай задумчиво осмотрел Воронка.

— Ладно, пускай остаётся в табуне.

— Ясное дело, не гнать же обратно.

Как был, в одежде, Яшка переплыл на другой берег и долго стоял на пригорке, глядя на коней в тростниках, где мелькал жеребёнок. Речка, ещё недавно сердитая и тёмная, сейчас покорно плавилась на солнце и ласкалась к притихшим камышам.

Как же Воронок оказался на том, другом берегу? Я бы и сам хотел узнать, но об этом могли бы рассказать только летний дождь, неугомонная речка и шелестящий камыш.

Полуночница

Когда отец уехал в соседний район, Нюрке объяснили, что там не хватает рабочих и без него не смогут убрать урожай. Но только Нюрка жить тоже не могла без отца. Он ей нужен каждый день — мяч ли выудить из колодца, прыгалку с яблони достать, а то и просто у него на руках полетать, как на самолёте, — мало ли для чего! А тут у целлулоидной куклы отлетела рука, Нюрка ходила за матерью и приставала:

— Напиши ему, чтобы скорее приехал, Ляльке руку надо приладить.

— Я ему сейчас не командир, — отвечала мать. — А Ляльку такую ещё больше будешь жалеть.

Очень плохо было без отца, а тут пришла и другая беда. Как-то под утро сквозь сон услышала Нюрка чьи-то слова во дворе:

— Как же я одну её оставлю, Егор Иванович? Войди в моё положение.

А ты, Настя, в их положение войди — горят! Пропадает урожай!

— Да и забыла я всё. Как дочка родилась, считай, руля не держала в руках.

Нюрка толком не разобралась: кто и в чьё положение должен войти? У кого дочка родилась? О чём это дядя Егор толкует? Кто горит? Повернулась на другой бок, поспала ещё немного и вдруг испуганно открыла глаза: мать сидела рядом и гладила ей волосы.

— Доченька, я на стан уезжаю, — виновато улыбнулась она. — Поживёшь у тёти Даши. Я ненадолго — как уберёмся, так и вернусь.

Нюрка бросилась матери на шею и стала обнимать её изо всех сил, будто прощалась с ней навсегда. Мать отняла её, горячую, от себя и поставила на пол.

— Одевайся скорее и к тёте Даше беги. Она тебе пирожков с яблоками напекла.

У Нюрки зачесались глаза. Она вспомнила про отца, про хорошую жизнь, когда все были вместе, и разревелась. Полкан услышал её на соседнем дворе и залаял.