Чур, не игра! - Бременер Макс Соломонович. Страница 10

По двору шагал семиклассник Костя. Хотя он явился играть с Майкой в пинг-понг, в руках у него была теннисная ракетка в чехле. На ходу он легко жонглировал этой ракеткой, подбрасывая и ловя её поочерёдно то одной, то другой рукой. Он был без пальто, в спортивной кожаной куртке и башмаках на толстой подошве. И так рослый, Костя казался в них огромным. Он шутливо шаркнул ногой и как-то сверху протянул Майке большую, крепкую руку. Движения его были на зависть ловки и свободны. Рядом с этим хотя и безусым, но представительным и спортивным мужчиной красноухий Юрик был просто жалок. Кажется, он сознавал это. Он отошёл в сторону. А Майка, так и не узнав, когда справляют его рождение, позвала Костю к себе, и они ушли со двора.

Надо сказать, что никто из нас, даже Вовка, не посмеялся над Юриком. Никто не злорадствовал. Юрик подошёл к нам и пригласил на день рождения. Профессорский внук Сашка, я, ещё несколько мальчиков сразу обещали прийти. А Вовка ответил лишь: «Там видно будет», — но и это не означало отказа.

— Ну вот, теперь уже все мы Майке признались, — сказал Вовка, взглянув на Юрика, и улыбнулся без всякого ехидства.

— Ребята, слушайте-ка: пусть сейчас каждый расскажет, на каком он у Майки месте! — предложил вдруг Сашка.

— Верно, без вранья только, — поддержал Вовка.

До сих пор мы не делились этим друг с другом. Известно было только, что особого успеха вроде нет ни у кого. А сейчас каждый назвал всем цифру: на каком он месте. Это было волнующе, как объявление четвертных отметок, угадываемых и, однако, не известных наверняка. Это была откровенность, не принизившая никого. Ибо выяснилось, что никто из нас не занимает места лучшего, чем седьмое.

Но кто же тогда занимает первое, второе, третье места? Кто, чёрт возьми, на четвёртом, пятом и шестом?

Догадаться было мудрено. А нам было донельзя любопытно. Мы строили предположения, перебивая друг друга. И только Юрик молчал, а помедлив, осторожно выбрался из нашего тесного, гомонящего кружка. Я взглянул на него, и мне показалось, что ему, единственному из нас, отгадывать не любопытно. Ничуть. Ему просто горько.

Может быть, я преувеличивал. Может быть, я придумал даже, что Юрик страдает. Но, так или иначе, я почувствовал к нему жалость. Я знал, что такое неразделённое чувство. Разве я не догадывался, почему так редки письма от мамы? Разве верил в причину: много работы? Нет, знал: мало любит. Конечно, мама далеко, а Майку Юрик видит каждый день, но ведь нелюбящий всегда далёк, хотя бы и был рядом.

Я ничем не выказывал Юрику своей жалости. Мой маленький опыт жизни учил, что жалость лишь умножает боль. Мне удавалось потеснить обиду решимостью вырасти и тогда доказать свою правоту. Да, я умел пересилить обиду. Но от обиды, сдобренной жалостью, трудно не заплакать.

Поэтому я как будто просто так стал захаживать к Юрику, когда он оставался дома один, приносил ему книжки, которые сам любил, и даже играл с ним в лото, хотя это не доставляло мне никакого удовольствия. Чтобы играть в лото, я раза два приводил к Юрику Сашку, который сперва упирался, а потом и сам повадился ходить к Юрику. Так что благодаря Сашке и мне Юрик перестал быть одиноким.

Но, мне кажется, нельзя было всё-таки сравнить Сашкино отношение к Юрику и моё: я относился к Юрику совершенно бескорыстно.

Правда, и Сашка не преследовал никакой выгоды. Но Сашка слегка покровительствовал Юрику, а в моём обращении не было оттенка покровительства. Это было тогда для меня едва ощутимо, но сейчас я твёрдо знаю, что покровитель не бывает совершенно бескорыстным, хотя бы не получал за своё покровительство взамен решительно ничего. Дело в том, что, покровительствуя, он чувствует себя сильнее и могущественнее подопечного. И для многих это порой приятное чувство. По-моему, Сашка его испытывал.

А я просто сочувствовал Юрику, ничего больше. Сочувствуя, играл с ним в скучное лото. И даже не назвал его дураком, когда про Димку и Жигана из «Р.В.С.» Гайдара он сказал, что это были плохие, испорченные ребята, потому что не слушались Димкиной матери.

— Ты кто?.. (Я проглотил «дурак».) Ты что?.. (Я проглотил «рехнулся».) Они же большевику жизнь спасли! Герои ребята!

— А зачем было продукты из дома без спроса уносить? — спросил Юрик. — Разве можно так поступать?

Мне стало тоскливо. Спорить с ним без толку. Да и как доказывать то, что самому ясно, как день? Ничего не понимает… А Юрик, легко и сразу забыв этот спор, вынул из стоявшей на подоконнике кастрюли с молоком пенку — большую и круглую, как блин, — и добродушно протянул мне:

— Угостить?

— Не нужно мне вашей пенки! — зло, совсем так, как, наверно, ответил бы Вовка, сказал я.

— Ты думаешь, я жадный? — спросил Юрик уязвлённо.

И действительно, Юрик не был жадным. Это и в школе знали. Он приносил с собой в большом пенале много аккуратно очиненных карандашей, несколько новеньких ластиков и запасных перьев. На уроке Юрик охотно давал их тем, кому было нужно, и никогда не просил обратно. Да совсем недавно, вчера или позавчера, он, не раздумывая ни минуты, подарил Сашке приглянувшийся тому диковинный заграничный карандаш — толстый, как трость, и длинный, как дирижёрская палочка.

— Вовсе я не думаю, что ты жадный, — сказал я.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Юрик.

Но никто не вошёл, и из коридора донёсся Вовкин голос:

— Тут Мишки нет?

— Я здесь, — отозвался я, — заходи, Вов.

— Заходи! — повторил Юрик, распахивая дверь.

Однако Вовка не переступил порога.

— Выйди-ка, — сказал он мне.

Я вышел, затворив дверь, а Юрик остался в комнате.

— Что? — спросил я у Вовки.

— Потеха, — ответил он. — Знаешь, кто у Майки на первых местах?

— Кто?

— Папа, мама, бабка и тётка.

— Что ты говоришь?

— Только сейчас слышал.

— Выходит, наши места не такие плохие?

— То-то и оно-то!

— Надо, между прочим, Юрику сказать.

— Ну, говори, если хочешь, — разрешил, но и нахмурился Вовка.

Я распахнул дверь, вбежал в комнату и возвестил о том, что услышал минуту назад. Вовка приостановился в дверях.

Лицо Юрика несколько мгновений оставалось оторопелым. Потом он стремительно стал на руки, сделал два неверных шага, упал на четвереньки, стал на голову и удерживался в таком положении две-три секунды, отчаянно болтая ногами. Кто бы раньше подумал, что Юрик может так вот ликовать!.. Вовка изумлённо наблюдал за ним, точно не веря, что и Юрику не чуждо человеческое и мальчишеское.

— Восьмое место неплохое оказалось! — сказал я.

— Конечно, — подтвердил Вовка. — На четвёртом тётка родная, на восьмом уже он. А на пятом, может, у ней дядька… То есть вообще-то у Майки дядьки нету, но, может, тётка замуж вышла, верно? Я сейчас…

Вовка сбегал во двор и через минуту вернулся запыхавшись.

— Тётка у ней незамужняя, — сообщил он с сожалением.

И это впервые он обратился к Юрику мирно.

VI

Семён Авдеевич похвалил Вовку, Сашку и меня, когда, встретив нас во дворе, узнал, что мы отправляемся к Юрику на день рождения.

— Вы правильно делаете, — сказал Семён Авдеевич, — что не отгораживаетесь от него. Конечно, то, что этот Юрик, по-видимому, перенял у своей матери мещанские предрассудки, вас от него отталкивает. Но вы себя пересиливаете, и молодцы. Легче всего поставить на человеке крест. А надо повлиять в хорошую сторону.

Так что за столом, заставленным пирогами, мы расселись с горделивым чувством людей, взявшихся за нужное и полезное дело.

Перед этим мы вручили Юрику подарки: Сашка — «Маугли» Киплинга, а мы с Вовкой — книгу стихов Маяковского для детей.

Некоторое время мы сидели за столом молча, не притрагиваясь к сладостям, потому что ждали Майку. Её место за столом, единственное, оставалось ещё пустым. Перед каждым из нас стояла тарелочка, на которой лежал квадратик бумаги с именем гостя, всякий раз уменьшительным: Сашка был назван Аликом, Вовка — Вовиком, отсутствующая Майка — Маечкой, и только я был назван просто Мишей, наверно, потому, что Мишенька звучало бы чересчур ласкательно, а родители Юрика как-никак меня не знали.