Чур, не игра! - Бременер Макс Соломонович. Страница 11

— Юрик! — окликнула его мать. (Он печально косил на пустую тарелочку, где лежала аккуратная бумажка с Майкиным именем.) — Подавай пример гостям. Ты же знаешь, пока хозяин не начал, гости не едят…

Вероятно, Юрик знал это, потому что тотчас, не глядя, схватил пирожок и послушно и как-то обречённо зажевал.

Спустя минуту явилась Майка. Улыбаясь, она протянула имениннику подарок — книгу профессора Мантейфеля о зоопарке. Юрик глотнул и поблагодарил.

Его мать сказала, что это прекрасная и поучительная книга. Затем, вероятно, чтоб не обидеть нас с Вовкой, она похвалила и книгу Маяковского. Но добавила, что Маяковский напрасно писал «лесенкой».

— А вы знаете, ребятки, почему Маяковский писал лесенкой?

В то время мы этого ещё не знали.

— Видите ли, поэты получают деньги за каждую строчку, — объяснила нам мать Юрика. — Чем больше строчек, тем больше денег. А если одну строчку разбить на несколько, то деньги заплатят за каждое слово, как за настоящую строчку.

Мы чувствовали, что слова матери Юрика несправедливы и нехороши. Однако выразить этого мы не могли и молчали — дружно и скучно.

Отец Юрика, который до этого занимался своим делом — писал что-то за столиком у окна, — встал и сказал:

— Что-то вы тут затосковали? Сделаю вам освещение поярче! — и, вынув из стенного шкафчика большую электрическую лампочку, взгромоздился на табуретку…

Мать Юрика тем временем спрашивала нас:

— Пушкина любите, ребятки? «Буря мглою небо кроет…» — вдруг начала она с фальшивым упоением.

— «Вихри снежные крутя», — продолжил Юрик, льстиво улыбнувшись матери.

— «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя». Как же, как же! — закончил без выражения отец Юрика, ввинчивая в патрон лампочку покрупнее.

Но и от яркого света нам не стало веселее. Съев кусок орехового пирога и не допив чая, первой упорхнула Майка. Хотелось уйти и нам, но, помня напутствие Семёна Авдеевича, мы сидели.

— Без нас он совсем заснёт, — шепнул мне Вовка, кивая на Юрика.

Всё же через полчаса мы попрощались. А Юрик вышел вместе с нами во двор — погулять перед сном. При яркой луне мы затеяли игру в лапту, и он в этом участвовал…

Если бы на этом вот месте — в момент, когда утихла вражда и вроде бы началась дружба, — можно было закончить рассказ, то, пожалуй, его не стоило бы и начинать. Для истории моего знакомства с Юриком самое важное — рассказать ещё об одном дне. Поэтому последняя точка будет поставлена немного позднее.

…Во время весенних каникул я возвращался как-то домой после утренника в цирке. У ворот меня встретил Юрик:

— Ты не знаешь?

— Что?..

— Твоя мать приехала!

Мама! И не предупредила! Сюрпризом! Надолго ли?..

Я ринулся было домой, но Юрик остановил меня:

— Она только ушла… Минут пять… с отцом твоим.

— Куда?

— На Чистые пруды, на лодке кататься. Тебе туда велели идти, как придёшь!

Я побежал на бульвар. Сердце стучало от бега, неожиданности и счастья. «Мама и папа пошли вместе на пруд. Значит, помирились… Будем снова жить вместе! Рядом со мной в комнате будет мама!»

На мгновение вспомнилась мамина фотография с белым уголком, ящичек с урюком…

И теперь, обретя маму, я ощутил, как жалки были эти сокровища, которыми ещё недавно я так дорожил и должен был довольствоваться!

Мелькнуло в памяти, как вечерами я смотрел в лупу на маленькое фото… Это позади, это отрезано!..

Вспоминать было приятно, как перечитывать грустные места в истории со счастливым концом.

Так, ничего не видя вокруг, я домчался до пруда.

Сильно стучавшее сердце ёкнуло и приостановилось. Я увидел сразу дверь лодочной пристани, забитую досками, и вместо зелёной мутноватой воды пруда — тусклый каток, подтаявший с краёв. Совершенно пустой каток. Большие куски колотого льда на берегу. Лёд толстый, трёхслойный: нижний и верхний слои — чёрные, посредине — белый, как сахар. А рядом глыбы чистого, прозрачного льда с маленькими пузырьками воздуха в глубине. Газированный лёд.

Я разглядываю всё это внимательно, тупо и, вероятно, долго, сознавая, что произошло нечто очень скверное, непоправимое, но не понимая, как это могло произойти. Мне даже не приходит в голову поспешить домой, чтобы потребовать от Юрика объяснений. Ведь Юрик не в состоянии ничего поправить, это главное…

Обернувшись, я вижу Юрика. Как он здесь оказался?

Юрик восторженно и оглушительно выпаливает:

— С первым апреля!

Я гляжу на него, медленно прозревая, а он частит:

— Первого апреля никому не верю! Первого апреля никому не верю!.. Ох!.. Ты побежал быстро, я за тобой не поспевал! Я боялся, ты обернёшься, но ты ни разу…

Видно было, что он просто не представлял себе, что сделал.

Для него всё было просто. Он знал, что можно и что нельзя. Первое апреля — день дозволенных обманов. Сегодня можно было так поступить, вот и всё.

Вскоре после истории, которую я рассказал, Юрик переселился в новый дом, где его родителям дали квартиру. У нас он больше не показывался. Я не знаю, окончил ли Юрик школу, учился ли потом в институте, служил ли в армии, стал ли комсомольцем. Ни разу не встречал его взрослым. И вспоминаю иногда учтивого мальчика, который умел вести себя за столом, не перебивал старших, — словом, так хорошо затвердил полдесятка «можно» и «нельзя», что кое-кто у нас во дворе стал всерьёз называть его сознательным.

Достойнейший

I

Я был учеником шестого класса и членом исторического кружка. Быть учеником шестого класса мне полагалось по возрасту, поэтому гордиться тут было нечем. А тем, что занимаюсь в историческом кружке, я гордился по праву: вся школа знала, что членом его может состоять лишь тот, кто «пытлив и деятелен в одно и то же время», как говорил наш руководитель Прокофий Семёнович.

По-видимому, во мне сочетались оба достоинства. Я постоянно помнил об этом. Мне казалось, что все ребята также об этом помнят. Когда я шёл по коридору в класс мимо секретничающих о чём-то девочек, мне слышалось, будто они шепчут вслед: «Это Миша из шестого «Б». Вот парень! Пытлив и деятелен…»

И я окидывал незнакомых девочек и мальчиков пронзительно-проницательным взглядом и удалялся энергичной, пружинистой походкой, как подобало, по моему мнению, исследователю и путешественнику.

Впрочем, путешественником мне только ещё предстояло стать. Через две с половиной недели я впервые в жизни должен был отправиться в поход. Мы собирались поездом доехать до Керчи, морем добраться до Феодосии, из Феодосии на автобусе прикатить в Ялту, затем пешком пройти по южному берегу Крыма…

Вообще говоря, в ту пору мы грезили полярными экспедициями.

Четвероклассниками мы каждый день читали в газетах прежде всего о Папанине, Кренкеле, Ширшове и Фёдорове, которые первыми высадились на Северном полюсе и дрейфовали на льдине долгие месяцы.

Ещё раньше — мы не читали тогда газет, но это было на нашей памяти — полярные лётчики спасали героев, оказавшихся на ломкой льдине, после того как «Челюскин», сжатый тяжёлыми торосами Ледовитого океана, потерпел аварию.

Наконец, совсем недавно, не на шутку взволнованные, мы следили за дрейфом «Седова», вмёрзшего во льды.

Мы гордились нашими полярными исследователями и тревожились за них. Сейчас даже кажется, что гордились и тревожились всё детство напролёт, беспрестанно, не зная пауз…

Прокофий Семёнович первым объяснил нам, что исследователем можно быть не только на Севере. В течение зимы мы до мелких подробностей разработали с ним будущий маршрут.

Так поступал всегда Прокофий Семёнович: зимой он с кружковцами пускался в воображаемое путешествие, а летом по тому же маршруту, знакомому по книгам и картам, отправлялся уже в настоящее путешествие. И вот от этого настоящего путешествия, путешествия наяву, меня отделяли лишь две недели, которые казались мне, однако, тогда толщей времени.