Самый красивый конь - Алмазов Борис Александрович. Страница 8

— Ну что ты с ним разговариваешь! Запрети, и все! — говорит мама. — В конце концов ты — отец.

— И я стараюсь быть хорошим отцом! — с металлом в голосе возражает папа. — Я не хочу, чтобы мой единственный сын всю жизнь попрекал меня тем, что я ему запретил ездить верхом. Если хочешь, в детстве я тоже несколько раз ездил верхом, в эвакуации. И в этом нет ничего ужасного.

— А седло какое было? — спрашивает Панама.

— Без седла! Ватник какой-то стелили.

— А! — говорит Панама. — Колхоз! Это не езда…

— Посмотрим, как ты ездишь. — Обида звучит в папином голосе.

— Я через полгода на третий разряд сдам, если вытерплю, конечно.

— О чем ты с ним говоришь, о чем вы говорите! — возмущается мама. — Ты запрещаешь ему или нет?

— Ребята, я так устал! Вы ругайтесь на кухне, а?

— Он прав! — Это папа говорит. — Пойдем на кухню. А ты знаешь, говорит он, выходя, — мне кажется, эти занятия вырабатывают в мальчишке чертовскую силу воли. Я наблюдаю, как он встает по утрам, чистый спартанец. Раньше такого не было… Панама не слышит, что возражает мама. В полусне перед ним плывет, качается самый первый день тренировок…В раздевалке Денис Платонович проводил перекличку:

— Васильчук? Нету. Отлично. Вычеркиваем. Бройтман? Нету. Отлично. Баба с возу — кобыле легче. Ковалевский?.. Распределяем лошадей: Олексин Формат. Ватрушкин — Ромбик. Пономарев, как вы у нас первый раз, дадим вам римского императора — Нерона, гонителя христиан и юношей, стремящихся стать всадниками. Маленькое замечание: седлать осторожно — он, хоть и мерин, а строгий, бьет перед-ними и задними, а будешь валандаться с трензелем, может пальцы прихватить. Вкладывать трензель, говоря по-крестьянски, удила, аккуратно, пальцы совать только в беззубый край. Спицын, повтори порядок седловки!

— Подхожу с левой стороны. Если лошадь стоит неудобно, говорю: «Прими!», надевая недоуздок. Зачищаю щеткой коня…

— Стоп! Бычун, перечисли части оголовья.

— Ремни, — начинает бойко сыпать маленький верткий мальчишка, — два нащечных, налобный, сугловный, подбородный, поводья. Трензельное железо, кольца…

— Как оголовье носят в руке? «Как много они знают», — думает Панама. Ему объяснял раньше Борис Степанович, но сейчас все вылетело из головы. Еще хорошо, старик ничего не спрашивает, а то бы опозорился. И вот он тащит, как положено, в левой руке оголовье, седло. Совсем не такое седло, как у жокеев, а огромное, строевое, подпруги волочатся по полу, Панама спотыкается о них и чуть не падает. Хочет подпруги поднять, тяжелое стремя больно стукает его по ноге. Наконец находит денник с табличкой: «Нерон, мерин, рысак орл. 1962 г. р.». Панама осторожно входит. Мерин стоит в углу и злобно смотрит на него.

— Тихо, тихо, это я, я, — опасливо говорит Панама и пытается зайти слева. Нерон резко поворачивается и становится к Панаме крупом. «Ой, счас накинет копытами!» Душа Панамы проваливается в пятки.

— Кто денник открытым оставил? — раздается окрик тренера. — Лошадей повыпустить хотите? Панама торопливо запирается, роняет седло, уздечку и остается один на один с мерином, который злобно глядит на него через плечо. Нет, это не добродушный, податливый Конус, с которым было легко и весело, а злобный, жестокий зверь, готовый на все. Панама прижимается в угол.

— Эй! Новенький! Как тебя, Пономарев, что ли? Открой! Панама оглядывается. За дверью стоит тот чернявый мальчишка Бычун.

— Что, прижал он тебя? Я тебе, пакость! — замахивается он на мерина, и тот сразу прижимает уши.

— А ну, прими! Прррими! Вот смотри, как взнуздывают. Понял? Бери голову рукой в обхват! Держи вот так локоть, а то тяпнет. Ну-у! Что, напоролся на локоть, гангстер. А теперь смотри, как седло кладут… Ой, тренер идет!.Я побежал, а то раскричится. Ты его не бойся, мерина-то. Он сам боится, вот и лягает.

— Ну что? — входит в денник Денис Платонович. — Так, оголовье надел полдела сделано. Теперь седло. Ну-ко, клади. Так. Подтяни подпруги. Не от пуза, не от пуза… Не по-бабски. Вот. Выводи. «Никогда я не научусь коня седлать», — думает Панама, шагая в манеж.

— Равняйсь! Смирно! Садись! А Панама маленький, стремя где-то на уровне глаз. Тянет он ногу, тянет, чуть на спину не запрокидывается.

— Путлище сделай длиннее! — Это Бычун подсказывает. А кто его знает, где оно, это путлище? А! Догадался: это к чему стремя пристегнуто. Есть, взгромоздился в седло. Ух ты, как высоко. «Я сижу в седле! — И радость захлестывает Панаму. — Какой же этот Бычун молодец! Помог!»

— По-головному шагом марш! — поет тренер, и что-то оглушительно хлопает.

— Во! — говорит кто-то за спиной. — Шамбарьер притащил, ну, теперь держись, ребята. Нерон почему-то стоит. Как ни дергает Панама за повод, он стоит.

— Вперед шенкелем подай! — кричит тренер. И конец бича частично попадает по коню, частично по Панаминой икре. Нерон срывается рысью. «Боже ты мой, какая тряска! Кажется, сейчас в животе что-то оборвется. Ой, куда это все поехало набок!»

— Сидеть! — И конец бича достает Панамину спину. Он дергается и перестает падать. Вот оно что, выпрямиться нужно…

— Стремя брось! Учебной рысью марш! «Кто это только придумал, что ездить на коне удовольствие, боже ты мой, мучение какое! Ой, ой, ой, ой… Ой, падаю налево… нет, направо…» Через полчаса пот течет с Панамы ручьями, ему кажется, что эта тренировка никогда не кончится. И тут тренер кричит:

— Полевым галопом! Что это? Как мягко, как плавно, как быстро пошли кони! «Я еду, еду, еду…» Опять Панама счастлив. Но в какую-то секунду ему становится страшно. Рука судорожно, машинально хватается за седло — и ее сразу словно огнем обжигает.

— Без спасителя! — кричит старик. У Панамы слезы навертываются на глаза.

— Слезай! Тридцать приседаний делай! А ноги-то не гнутся совсем. Ой! Совсем не гнутся. А поясница как болит!

— Ничего, ничего, — говорит Бычун, когда они моются в душе. — Ты вон ничего не стер, а у меня в первое занятие такая язва была, думал, вообще нога отвалится. Давай терпи, учиться ездить — это значит учиться терпеть. Зато потом будет хорошо.

— А что он бичом-то дерется! — рассматривая рубец, спрашивает Панама.

— Ты что «дерется»?! Это он тебе показывает ошибку! «Дерется»! Этим бичом если драться — можно человека пополам перешибить.

— Сказал бы словами!

— Пока он скажет, да пока ты поймешь, сто лет пройдет — ты из седла тыщу раз полетишь. И вообще, не обращай внимания на физическую боль. Мало ли что может случиться. Вон во Франции на скачках из-под копыта камень вылетел, жокею глаз выхлестнуло, а он ничего, скачку закончил. А упал бы, так еще неизвестно, остался бы жив. А тут к финишу вторым пришел. Ему орден Почетного Легиона дали.

— Нужен мне этот орден…

— А мог еще чего похуже — коня, например, изувечить с перепугу-то! Надо в себе стойкость вырабатывать… Ну, посмотрим, придешь ты на второе занятие или нет, — ухмыляется Бычун на прощание.

Глава двенадцатая. КОРЕНЬ УЧЕНИЯ

Но Панама пришел и на второе, и на пятое и на двенадцатое занятие. Стиснув зубы, преодолевая боль, делал он по утрам гимнастику. Пятьдесят наклонов, пятьдесят приседаний… Без пальто бегом до школы, бегом из школы — вот двухсотметровка. Два часа — уроки, и на троллейбус, и та же обычная пытка.

— Отстегнуть стремена! Отдать повод! Учебной рысью марш! — Хлопок бича и резкий окрик: — Где локоть? Прижать! На Нероне — колено плавает, плавает колено! — И конец шамбарьера ударяет по ноге. — На Формате — спину держи! Крючок, а не посадка! Пономарев, вперед смотреть! Взгляд на копыта впереди идущего! Что нос висит? Пятку вниз! Пятку! — И опять бичом. Это не больно, но это очень обидно. Словно в тебя, как в географическую карту, указкой тычут. А сидеть и так трудно: стремена отстегнуты, опереться не на что. Жмет Панама коленями тугие конские бока. А от колена до щиколотки но^ га должна быть свободна, это шенкель — средство управления. Им, в основном, лошадью-то и командуешь. Жмет Панама, от напряжения спина взмокла, а за ним, закусив губу, Бычун едет на Формате. Бычун маленький — Формат большой, у мальчишки ноги торчат в разные стороны, будто он шпагат делает. Только Бычун да Панама из двадцати мальчишек, что в первое занятие ездили, и остались. Остальные бросили. Кого отметки заели, кто устал синяки считать, кому Денис Платонович сказал язвительную фразу: