Два Гавроша - Шмушкевич Михаил Юрьевич. Страница 37

— Мы, малыш, кажется, с тобой старые знакомые, — протянул он руку.

Павлик вопросительно и виновато посмотрел ему в лицо. Он никак не мог вспомнить, где встречал этого старика.

— Мы с тобой через стену переговаривались. Полетта рассказывала, как ты меня ругал, — добавил он смеясь.

Павлик слегка покраснел.

— Вы месье Жусс?

— Он самый, — подтвердил француз.

— Да, — признался Павлик, — я рассердился на вас за то, что вы скрыли от меня голодовку. Когда я об этом узнал, я расстроился, стыдно стало…

— Стыдно? Слышите, товарищи, ему стыдно! — Жусс окинул камеру беглым взглядом и снова обернулся к Павлику: — Стыдно? Тобою гордится вся тюрьма, весь город, ты стал любимцем Парижа. О тебе песни поют.

пропел месье Жусс… — Стыдиться тебе нечего! Ты вел себя на допросах как настоящий революционер.

Павлика очень взволновали эти слова.

— Я совсем не такой, — сказал он скромно, краснея от смущения. — Я обыкновенный…

Интерес к Павлику возрастал с каждой минутой. Начался спор о том, где и на каких нарах его лучше устроить. В тесной, набитой до отказа каменной клетке для него нашлось много ^свободного места. Каждый предлагал ему лечь рядом.

— Внизу сыро, параша стоит, — доказывали одни.

— А у вас, наверху, душно. Дышать нечем, — возражали другие.

Испанец Хозе не спорил. Он схватил новичка в охапку и, потянув за собой напарника, унес его к себе.

— У нас тебе будет лучше. Я немного русский язык знаю, — сказал он. — С русскими летчиками против Франко воевал.

На потолке зажглась электрическая лампочка. Камера рассеклась на светлые и черные полосы. Павлик попал в полосу света. Взоры всех заключенных устремились на него. Испанец засыпал его вопросами о Советском Союзе, и Павлик с радостным волнением отвечал на них.

3. Душевный разговор

Еще в полночь из камеры № 10 начали выводить людей. Они прощались с товарищами — кто молча, кто кивком головы, кто грустной улыбкой, а кто вздохом. Один не выдержал, громко зарыдал. Он ухватился руками за косяк двери и отказался идти. Его взяли силой.

— Я не хочу умирать, я не хочу умирать! — истерически кричал он.

Оставшиеся в камере переглянулись, искоса посмотрели на Павлика. Они пытались от него скрыть то, что он сам давно осознал. С глубокой благодарностью глядел он на этих славных людей, которые ради него нашли в себе мужество скрыть свое волнение в предсмертный час. Павлик глазами разыскал Жусса. Депутат Национального собрания сидел у самого выхода, опустив голову на руки.

Снова распахнулась дверь, снова на пороге показался дежурный офицер со списком.

— Хозе Эрнандес!

Испанец молча пожал Павлику руку и твердым шагом вышел в коридор.

— Лео Буссар!.. Альфредо Фичино!

Увели четвертую десятку. В камере остались двое — Павлик и Жусс.

Павлик вопросительно посмотрел на француза:

— Почему нас не вызывают?

— Еще вызовут, — помолчав, отозвался Жусс. — Не беспокойся, нас не забудут. Мы с тобой, вероятно, на особом учете. — И, глубоко вздохнув, добавил — Жить! Ох, как хочется, черт побери, жить!

Почувствовав на себе укоризненный взгляд, Жусс понял, что его слова показались русскому мальчику проявлением слабости. Он усмехнулся и, скрестив руки на груди, зашагал по камере.

— Да, я не скрываю: хочется жить, — повторил он. — Хочется еще многое сделать. Коммунисты скроены из особого материала. Мы прежде всего принадлежим народу. А народ говорит: «Умереть никогда не поздно— боритесь, побеждайте!» Мы можем смело взглянуть в глаза смерти, без страха, без угрызений совести, можем с гордостью повторить слова Джордано Бруно, знаменитого итальянского ученого: «Вы произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю».

Жусс подсел к Павлику, положил ему руку на колено:

— Как ты думаешь, великий мыслитель так сказал потому, что в последнюю минуту хотел досадить своим палачам, иезуитам? Нет. Дело тут совсем в ином. Джордано Бруно мужественно взошел на костер, приготовленный для него инквизицией в 1600 году, и не отрекся от того, что считал истиной. Он до последнего вздоха верил в будущее, знал, что на смену неудачам придет успех. Он верил в то, что человечество в конце концов уничтожит мракобесов и свет победит тьму. Подумай, как много еще на земле (несправедливости! — громко произнес депутат Национального собрания. — Пятнадцать веков существует французское государство. Являются захватчики и говорят: «Отныне ваша страна как самостоятельное государство больше не существует. Мы — хозяева, а вы — рабы». И сеют смерть, жгут, расстреливают, убивают. Да разве только здесь? А в Китае! Эта великая держава существует пятьдесят веков. Приходят японские империалисты и объявляют: «Отныне Китай становится нашей колонией». Или, скажем, Индия… Англия сама по себе такая маленькая, а заявляет: «Индийский народ должен покориться британскому льву». Почему? По какому праву? Хищники в погонах улыбаются: «Сильному вопросов не задают». Слышишь, Павлик, сильному!

Воцарилось молчание. Лицо Жусса просветлело.

— Мы гораздо сильнее! — воскликнул он. — Их десятки, сотни, может быть, тысячи, а нас — миллионы! Эти миллионы еще пока разрозненны, но они обязательно объединятся и дружно зашагают навстречу светлому завтра. Тогда не будет войн, фашистских застенков, насилия. Человечество станет свободным, счастливым… «Марсельезу» знаешь? — вдруг спросил он.

— Знаю, — ответил Павлик.

— Споем, а? Ты — по-русски, я — по-французски.

Они встали, тесно прижались друг к другу и громко, торжественно запели.

4. Клятва у Стены коммунаров

Париж погрузился в предрассветную мглу. Погасло электричество. Казалось, что весь город-великан вымер. Между тем это было далеко не так. Десятки тысяч парижан с оружием в руках вместе с примкнувшей к ним частью местной полиции восстали против многочисленного гарнизона оккупантов,

Жаннетта всю ночь провела недалеко от тюрьмы. План восстания ей не был известен. Она просто сердцем чувствовала, что долгожданный день настал. Когда погас свет, она с особым нетерпением начала ждать повстанцев, которые, по ее мнению, должны были прежде всего штурмовать тюрьму.

Время тянулось медленно. Небо светлело, а стрельбы все не слышно было. Жаннетта уж было подумала, что боши сдали город без боя. Мысль о том, что она скоро увидит Павлика и Лиан, так взволновала девочку, что она не могла устоять на месте и, рискуя быть обнаруженной ночным патрулем, побежала.

Жаннетта неслась по темной вымершей улице. Никто ее не остановил, никто не окликнул. Казалось, она была единственным живым существом среди каменных глыб-домов, этих застывших многоглазых чудовищ. «Нет, я не одна, Париж не может сейчас спать», — подумала вдруг Жаннетта.

Проникнуть в переулок, где находилась тюрьма, Жаннетте не удалось. Там было полно эсэсовцев. Забежав в ближайший подъезд, она пробралась на чердак шестиэтажного дома, открыла слуховое окно и выглянула наружу. Вскоре она услышала позади себя чей-то шепот.

— Кто здесь? — раздался голос. — Уходи, сорванец, мы пулемет ставим.

— Ставьте хоть пушки, мешать не собираюсь, — ответила Жаннетта.

— Уходи, — повысил голос пулеметчик и грубо оттолкнул ее. — Времени у нас в обрез, нечего заниматься пустой болтовней. Уходи с чердака — воевать будем.

Жаннетта обиделась. Засунув руки в карманы, она ответила с напускным равнодушием:

— Воюйте на здоровье, а я не уйду.

— А что тебе здесь делать?

— Я за тюрьмой наблюдаю. У меня там родные, мама, сестра, брат. Прогоните — на крышу вылезу.

Пулеметчики, установив пулемет, припали к окну.