Лето длиною в ночь - Ленковская Елена. Страница 10

Аксютка шла и плакала от обиды и боли.

Он подставил, а она упала. Нога у него – ого, длинная. Подставил. Смешно ему. Обижает длинноногий Аксютку. Всегда обижает. Зачем? Бежала, спешила догнать. Увидела издалека – того, хорошего. Тот Аксютку не обижает. Из крапивы достал.

Играет с ней иногда, улыбается, смотрит на неё и губами шевелит. Медленно-медленно – ждёт будто, что поймёт его Аксютка. Аксютка и так понимает, кто добрый, а кто – вредный…

У которого нос картошкой – тот ничего, тот не вредный. Потому и с хорошим дружит. И за Аксютку вступился. Побил его за то длинноногий. Сильно побил, нос расквасил.

Аксютка всхлипывает, ладонью размазывает слёзы по щекам. Жалко ей того, побитого, и себя жалко… И длинноногого жалко, что он такой вредный. Вредность – она же как хворь…

Только чего длинноногий ногу подставил? Зачем? Запнулась. Об камень – больно. Коленка теперь болит. Охромела Аксютка… И нос – не дышит. Когда ревёшь много, всегда так. Это Аксинья хорошо знает.

Прогнали. Куда пойти? На берег побрела – где первый раз купались. С тем, с хорошим.

А он – нашёл её, хороший-то. Тоже к реке прибежал.

* * *

– Вот ты где, Аксинья! – Он тронул девочку за плечо. – Не плачь. Смотри, что покажу!

Глеб выставил растопыренную руку, так что на прибрежном песке стала видна её чёткая тень.

– Гляди, ну? Да не на руку гляди, сюда, на тень… Вот балда! – Мальчик другой рукой осторожно наклонил Аксюткину голову. – Видишь? Всё! Сиди и сюда смотри!

Аксинья поняла, кивнула. Замерла послушно, хмуро уставившись на песок. Глебка пошевелил пальцами, тень пошевелила тоже. Аксинья смотрела насупившись, не улыбаясь. Вдруг тень на песке превратилась… в зайца! Мордочка, уши длинные…

Аксинья глазёнки-то и вытаращила. А Глеб – раз, и уже двумя руками ей птицу изображает. Клюв у неё внушительный, крыльями широкими машет. – А вот, смотри, кто! – Ушки острые, морда собачья. Как пошевелит Глеб выпрямленным мизинцем – вверх-вниз – собачка начинает рот разевать, будто лает.

Глеб знает, что девчонка не слышит, а всё равно подгавкивает слегка – так самому смешнее.

Мигом девка повеселела, и слёзы высохли. Знаками показывает, давай, мол, ещё!

Глеб и рад стараться. Это Тоня, спасибо ей, всяким таким штукам его научила. Она мастерица была детей развлекать, чтоб не ревели, не баловались… Вот Глеб и воспользовался. Надо сказать, удачно.

Собачка Аксютке больше других понравилась. Улыбалась, мычала восторженно, пальцы так же как Глеб сложить пыталась. Быстро всё переняла, сообразительная всё-таки, хоть некоторые её дурочкой считают…

Потом он взял её за руку, и обратно повёл. Ну его, Варсонофия этого. К счастью, он не всё время на владычном дворе торчит.

А то – вечереет уже. Накормить-то ребёнка надо, или как?

За земляникой

– Можно мы по ягоды? А? – Дёма, мосластый, прогонистый, вечно голодный, с уже пробивающимся пушком над верхней губой смотрел на старш о го искательно, просительно переминался с ноги на ногу.

Большой, косматый Даниил ответил не сразу. Потоптался, сутулясь – ну точь-в-точь медведь. Огляделся вокруг, будто потерял кого. Басом спросил мужика, затиравшего стену деревянной тёркой.

– Где Ондрей?

– Ушёл, – с досадой в голосе откликнулся тот, не отрываясь от работы. – На Клязьму ушёл…

– Опять? – Даниил нахмурился. – Всё бродит, всё что-то новое измыслить хочет. Что тут думать, всё подготовлено, бери да пиши… – проворчал он, окидывая взглядом белые, девственно чистые стены собора. – А ты, Дементий, – повернулся мастер к Дёме, – скажи-ко лучше – известь толок?

– А то! – почтительно кивая, заверил его Дёма.

– Сам толок, или опять Прошку заставил?

– Если и Прошку, что с того! – не удержавшись, буркнул Дёма себе под нос. – Пущай учится…

– Вот то-то и оно, что Прошка мешал, не ты. От его мешанины толку-то мало!

И Даниил, сердито сутулясь вышел из храма.

– Да сколько уж можно её бить, известь эту окаянную! Кажен день бьём, – взвыл Дёма.

– Сколько нужно! – мужик, затиравший стену, оглянулся через плечо. – Ежели не выбить как след, потрескается всё художество. Будто не знаешь.

Но Дёма отступать не собирался. Постоял, помялся, опять завёл своё:

– Земляники охота… Её нынче страсть как много. Принесём, всем принесём! Можно, а?

– Не канючь! – в сердцах прикрикнул на него артельный. – Мочи моей нет… Ы-ых! А идите вы хоть куды! Купаться? Давайте! За ягодами? Валяйте! В Крутово, церковь расписывать, как Кондрат? Скатертью дорога! – И чтоб не видел вас до вечера! Неча тут на глазах у начальства безделить!

– А исть?

– Исть! Ишь, проглот бесов! Ничё, не оголодаешь! Ягод поешь! Ты по ягоды собрался? Вот и ступай!

Дёма ухмыльнулся. Его и маячившую всё это время в дверях «мелкоту», – младших артельных учеников Глебку и Прошку, – как ветром сдуло.

* * *

Горячий, густой стрёкот кузнечиков стоит над лугом, как пар над кастрюлькой. Изредка его словно сдувает прочь, к самой кромке леса, но ненадолго. Тёплый июльский ветер, слабея, застревает в спутанной траве, и луг парит с прежней страстью.

Глеб ставит поровнее берёзовый туесок, полный спелой земляники: обидно будет рассыпать ягоду – вон сколько набрал, почти до краёв, всё утро старался. Убедившись, что всё в порядке, ложится ничком в траву. Приятно гудят уставшие ноги.

Прямо у щеки качается одуванчик. Крупная божья коровка, сверкая глянцевым боком, ползёт по его острому листу.

Глеб осторожно подставляет измазанный земляничным соком палец. Чуть помедлив, божья коровка устремляется вверх, на тыльную сторону ладони, щекотно перебирая короткими ножками.

Чувствуя оголившимся под рубахой животом ласковое тепло от нагретой земли, Глеб с улыбкой разглядывает беспечно ползущее насекомое. Коровка не улетает, а Глеб терпеливо ждёт – когда же, когда взлетит в воздух.

– Кого поймал? – босые мальчишеские ноги, покрытые свежими ссадинами, приминая траву, приближаются почти к самой его щеке. Одна ступня пяткой чешет другую, потом широко расставленные, обе уверенно врастают в землю.

– Как думаешь, улетит? – поднимает голову Глеб, глядя снизу вверх в круглое как шаньга, добродушное лицо Прошки.

– А то! – тот садится на корточки, ногтем большого пальца колупает облезлый веснушчатый нос.

Коровка доползает до рукава Глебовой рубахи, топчется на месте, на мгновение замирает. Вдруг, щелчком раскрыв твёрдый лаковый панцирь и трепеща прозрачными крыльями, взмывает в небо.

– Как вертолёт, – шепчет Глеб, – без разбега.

– Чего? – пялится на него приятель. Рот приоткрыл, переднего зуба нет, синяк под глазом – подраться горазд, говорит про него дядька Степан. Да только, наоборот, это – Прошке обычно достаётся. От Дёмы, пока никто не видит. Дёма – старше, он вредный и ленивый, нудную работу на младших свалить норовит…

– «Ветролёт»? – удивляется Прошка.

Ну, конечно! Откуда ему про вертолёты знать! Средневековый чувак, одно слово. Зато Прошка – товарищ надёжный. Не то что Дёма…

– Да так… – бормочет Глеб. – Подумал – взлетает, не разбегается.

– А-а… хм… ветролёт… – Прошка замолкает, и, подняв голову, щурится на сиреневое марево у горизонта.

Ветер. Крепкий. Взметнув подол Прошкиной рубахи, поднимает, путает его соломенные волосы, волной ударяет Глебу в лицо. Вокруг шумит, серебрится, пригибаясь под сильными порывами ветра густая луговая трава.

– Гроза будет! – тянет Прошка и снова чешет облупленный, похожий на картофелину нос. – Идём! Дёма звать тебя велел. – Ну-ко, сколь набрал? – заглядывает с любопытством в Глебов туесок, смешно, трубочкой, вытягивает губы. – Кру-упная… Тамо, на пригорке – мелкая совсем, зато мно-ого! И слаще она, мелкая-то.

Глеб приподнимается, берёт двумя пальцами крупную продолговатую ягоду. Суёт её в рот, прижимает языком к нёбу – сладкую, душистую, чуть шершавую. Вкусно. Мелкие семечки хрупают на зубах. – Не-е, эта вкуснее!