Лето длиною в ночь - Ленковская Елена. Страница 12
Жужжат. Недовольное жужжание. Вот они, у самого лица вьются. Кто бы сомневался, что так и будет.
Глеб неловко отмахнулся – заслонка полетела вниз.
– Эй, поосторожнее! – послышались недовольные крики снизу. – Нас не поубивай, бортник аховый!
Глеб, морща покрытое испариной лицо, и опасливо отдуваясь от гудящих, вьющихся у самого носа пчёл, взялся за край дупла рукой и…
И тут руку словно обожгло. И не только руку! Лицо, шею словно сунули в кипяток – такой нестерпимо, пронзительно горячий, что поначалу кажется ледяным.
Всё опрокинулось. Качнулось пронзительно синее небо, и крона дерева, упиравшаяся в тугие высокие облака, ушла под ноги. Замелькали ветки, взмывая куда-то вверх.
Он даже не врубился, что уже летит.
На землю.
Вниз головой.
Последнее, что мелькнуло перед глазами, было Тонино лицо, и Глеб, понимая, что теперь уже точно больше никогда её не увидит, заорал дико, отчаянно:
– Ма-ма-а-а!
Лето длиною в ночь
…Он с трудом разлепил опухшие веки. За окном был серенький петербургский рассвет. Надо же, я снова здесь.
Словно длинный-предлинный сон наконец кончился…
* * *
Падая с дерева, Глеб не долетел до земли, а каким-то чудом оказался здесь, на Итальянской. Что и говорить, возвращение было неожиданным. Грохот обрушившейся крышки бехштейновского рояля до сих пор стоял у него в ушах. Пчелиные укусы, приземление на рояль… Зверски болело всё тело.
Но он был рад уже тому, что остался жив. И что они с Тоней снова вместе.
* * *
Антонина была рядом. Спала сидя, зябко закутавшись в шерстяной платок, устало привалившись к изголовью его постели. Волосы – растрепались, под глазами – тёмные круги…
Глеб вздохнул. Осторожно, чтобы не разбудить, вынул из оттопыренного кармана её халата телефон, разблокировал одним движением большого пальца. Мобильник тихонько пискнул, засветился. Глеб выбрал в меню пиктограммку «дата», посмотрел на число и тихонько присвистнул. Прошла всего одна ночь?!! Фантастика! А там, в той удивительной жизни, протекло едва ли не целое лето…
Это только на Ямале подобное возможно было – чтоб почти полгода длилась ночь… И – зима кромешная. Не, ну его… Чем полгода зима – лучше лето, пусть и длиною в одну лишь ночь…
Руся разом вспомнил сладкий дух нагретой на солнце земляники, и купание до одури в тихой приветливой Клязьме, и особый вкус колдезной воды, и ночи на сеновале – терпкий, щекочущий в горле запах свежего сена, колкая труха под рубахой, шумные протяжные вздохи хозяйской коровы откуда-то снизу, и звёзды на небе – огромные, похожие на крупицы крупной соли, – видные ему сквозь щели в дощатой стене сенника.
Так неужели и правда это был всего лишь сон?
Можно, конечно, признать всё это плодами его воображения, бредом, сном… Но пчёлы! Они кусались более чем реально! И опух он по-настоящему.
Хотя… Говорят, под влиянием гипноза от простой монетки может возникнуть настоящий волдырь, как от ожога…
Глеб покосился на Тоню, осторожно, чтобы не побеспокоить её, откинул край одеяла, высунул ноги и потёр грязные босые пятки друг об друга. М-да, улёгся с такими ножищами да в чистую постель. Ну, если честно, не до мытья уж тут было.
Хорошо, кстати, что Тоня ничего не заметила, подумал он, пряча немытые пятки обратно. И плохо, что он вчера начал рассказывать ей всё как было на самом деле… Да, зря брякнул, не подумав… Просто очень уж больно было – даже и соображать перестал.
Но Тоня, похоже, не поверила. Смотрела озабоченно, трогала лоб, гладила по волосам. В этом мире в путешествия во времени поверить могут только ненормальные, вроде каких-нибудь уфологов или парапсихологов, которые притворяются, что верят во всякую несуществующую чушь… Но Тоня же не Полумна Лавгуд – с редисками в ушах вместо серёжек.
Однако ноги грязные, это факт. Так что приходится признать: всё было по-настоящему.
А в разговоре с Антониной на этой версии настаивать не стоит. Ещё всерьёз подумает, что он спятил! Учитывая, что здесь прошла всего одна ночь, можно было бы вообще ничего не объяснять. А укусы списать на какую-нибудь внезапную аллергию – мало ли чем он мог объесться…Ладно, отмажусь как-нибудь, решил он. Скажу – сон приснился…
Часть четвёртая. Вор поневоле
Пыльные амуры
Четвёртый день их петербургских каникул подходил к концу.
Луша в махровом халатике и с полотенцем на плече она стояла у окна гостиной, и глядела сквозь стекло на боковой фасад Шуваловского дворца, который выходил на Итальянскую, как раз напротив их дома. Влажные, только что вымытые волосы её сияли.
– Какие они пыльные, эти бедняги путти… – вздохнув, вдруг сказала она.
Глеб с Русей, развалившиеся на диване, скептически хихикнули. Девчачьей жалости к пыльным амурам они явно не испытывали…
Мальчики, ну что с них возьмёшь… Луша гордо встряхнула мокрой головой, распространяя благоухание. Просто сегодня ей хотелось, чтоб весь мир сиял чистотой вместе с нею!
Мир, надо заметить, не разделял этого желания. На кухне стоял страшный кавардак, и Лушу там поджидали грязные тарелки: сегодня была её очередь мыть посуду. Впрочем, оптимистка Раевская унывать не собиралась. Гора посуды ей явно была нипочём. Тарелки она вымоет в два счёта, вот только волосы подсохнут…
– «Амур скорбел – и ничего другого/ Не оставалось мне, как плакать с ним,/ Когда, найдя, что он невыносим, / Вы отвернулись от него сурово…», – медленно проговорила Тоня, оторвавшись от штопки Глебова дырявого носка и с иронической усмешкой уставившись в окно, на покрытых копотью путти.
– Кто это сказал? – заинтересовалась Лукерья, не прекращая прихорашиваться.
– Это – Петрарка… – ответила Тоня. – Франческо Петрарка, великий итальянский поэт.
– Ой! Это он прям об этих амурах написал? – удивилась Луша.
– Да нет, что ты. Именно этих амуров, что напротив, Петрарка никогда не видел, ведь он жил в 14 веке. А Санкт-Петербургу всего-то триста лет… А писал он о неразделённой любви. Он любил, а его возлюбленная не отвечала ему взаимностью. И он писал и писал сонеты, и посвящал их своей Лауре…
Глеб вдруг поперхнулся леденцом. Скривился, закашлялся и, схватившись за свою «пиху», принялся с какой-то неожиданной, прям-таки неуёмной злостью давить на кнопки.
Луша удивлённо скосила глаза на резко помрачневшего Рублёва.
– А-а, – вдруг вспомнила она, – Тоня, так это его книжка у тебя тут валяется. Ну та, что на итальянском…
Глеб молча, со свирепым выражением лица склонился над «пи-эс-пи», отстреливаясь от скачущих по пятам отвратительных монстров.
– Так его тоже Франческо зовут, как кого-то из твоих знакомых итальянцев? – сообразив, обрадовалась Луша, и в глазах её тут же запрыгали лукавые искорки. – Вот это совпадение!
– Это распространённое в Италии имя, – пробормотала Тоня.
– Ха-ха, по крайней мере у этого Франческо не было ни малейшего шанса, – зло бросил Глеб, казалось бы не слушавший разговор.
– О чём это ты? – карие Лушины глаза уставились на него в упор. – О любви?!
– Вот ещё! Я про этих… – он ткнул пальцем в окно, – про амуров ваших пыльных…
– Наши? – У Луши что-то вдруг сжалось внутри… – Не наши, а ваши, питерские… – нарочито-беззаботно засмеялась она, тщательно скрывая смутное разочарование. И – ушла с независимым видом, встряхивая мокрыми кудрями.
Рублёв только невесело усмехнулся.
Из глубины квартиры зашумел фен. Глеб зыркнул в сторону Тони, и снова мрачно уставился в экран. Тоня озабоченно посмотрела на часы, потом – недовольно – на Глеба с «пихой» в руках, и холодно процедила:
– Та-ак, у тебя ещё пять минут и ты сдаёшь мне эту штуковину. Хватит глаза портить.
Молчание было ей ответом.