Лето длиною в ночь - Ленковская Елена. Страница 15
Руся снова вспомнил о своей классной – вот с ней тоже всегда так, насквозь видит все их шалости. И как-то так получается, что самые невинные проделки после её слов превращаются в ужасные проступки. Стоишь весь красный, и не возможно ничего объяснить, и чувствуешь себя почти преступником, и будто бы нет тебе прощения…
Дурацкое сравнение. Богородица не о разбитом поди окне в школьном спортзале плачет. И не о взорванной под дверью учительской бутылке с колой. (Ну, все знают, суёшь туда мятные таблетки – и бабах! Вот они в прошлый четверг и бабахнули… Потом отрабатывали всем классом, до полшестого в школе просидели.)
Не, ну причём тут кола и таблетки мятные! Совсем о другом её, Богородицы, печаль…Он всмотрелся в этот строгий лик и вдруг почувствовал себя виноватым… как-то за всё сразу… Только никак не мог понять – что же конкретно не так?..
Подумалось – та, рублёвская, – другая. Тоже вроде бы бесконечная печаль в глазах, и в поникшей, склонённой к младенцу Христу голове. Но она смотрела как-то мягче, ласковее. Вот взглядом насквозь не пронзала, и вообще вроде не на него смотрела. Но всё равно – будто понимала про него, про Русю что-то сокровенное…
То, за что не стыдно, что распускается словно цветок, поднимается волной – когда… когда кто-то верит в то, что ты – хороший, и ждёт от тебя именно хорошего.
Ясное дело, в этом мире есть о чём печалиться. Но и в печали ему хотелось не стыдиться себя, а чувствовать как внутри хорошее, светлое отзывается, трепещет, поёт в ответ!Руся удивился. Он раньше никогда даже и не задумывался о том, что они такие разные бывают… Ему захотелось вернуться к той, от которой шло живое мерцающее тепло. Зачем? Да просто… Ну, чтоб внутри снова запело, что ли…
* * *
У той витрины было людно. Впрочем, как и во всём зале, – день-то выходной, праздничный даже день…
– Мальчик, не наваливайся на стекло! – вдруг услышал Руся надтреснутый старческий голос. – Ах, батюшки, да вы так витрину разобьёте. – У нас же всё на сигнализации! – зарумянившаяся от негодования старушенция, из тех служительниц, что сидят в каждом зале и следят за порядком, оторвалась от своего стульчика в углу. Почему-то папа, усмехаясь, всегда называет таких – «мышь белая».
Эта мышь была не белой, скорее сиреневой – во всяком случае волосы и безрукавка у неё были именно сиреневого цвета. Она шаркая, приближалась, озабоченно поправляя сползающий кудельчатый паричок.
– Кому это она? – Руся бросил заинтересованный взгляд сквозь двойное стекло боковой витрины. В ней отражались он сам, музейные лампы, другие посетители. А дальше, там, за стеклом – маячил какой-то мальчишка.
Странный был этот парень – с очень бледным, бесцветным лицом. Он стоял напротив стенда с экспонатами, расширенными невидящими глазами уставившись в пространство и упираясь ладонью в стекло. Синяя фланка. Матросский воротник. Да он нахимовец, прям как Глеб. Поди вместе учатся…
Запахло озоном.
– Э, так это ж Глеб и есть. Что это с ним?
* * *
Резкий запах озона. Невыносимый, раздирающий мозг скрип пальцев по стеклу. Глеб качнулся, ткнулся в витрину лицом.
Руся всё понял. Быстрее!
Он метнулся вперёд. Вклинился в толпу, толкнув плечом какую-то женщину в вязаной кофте. Та охнула испуганно и возмущённо, шарахнулась в сторону, повалилась на других.
Он запнулся – чьи-то ботинки, чтоб их! Чуть не упал, но выправился – сделав ногой резкий выпад вперёд, как учили на тренировках. Не оглядываясь на ахающих тёток, вытянул руки, пытаясь ухватить под мышки сползающего вниз Глеба.
Пальцы успели уцепиться только за воротник.
Руся почувствовал, как его, словно в водоворот, закручивает, засасывает во внезапно открывшуюся временн у ю воронку, куда-то одновременно вперёд и вниз…
Держать! Не отпускать!
* * *
Острая боль полоснула запястье. Послышался звон стекла, посыпались осколки. Пальцы, до бела стиснувшие полосатый край синего нахимовского гюйса, невольно разжались.
Руська окончательно потерял равновесие и повалился вперёд, опасаясь, что неминуемо подомнёт под себя Глеба. Но этого не случилось. Едва не влетев головой в разбитую витрину, Раевский рухнул вниз, с размаху больно ударившись коленями о музейный паркет. А Глеб…
Глеба рядом не было…
Где второй?
Когда подбежали, расталкивая народ, Тоня с Лушей, Руслан всё ещё стоял на коленях – согнувшись, сжимая левое запястье ладонью другой руки.
Над головами столпившихся посетителей надрывалась сигнальная сирена.
– Что творишь? – Я тебя спрашиваю! – Смяв в горсти капюшон Русиной толстовки, подоспевший охранник зло и решительно тянул его кверху.
– Их двое, двое было! – истерически голосила Сиреневая мышь.
Крашеный паричок сбился, из-под него торчали седые космы, отложной кружевной воротник, заколотый брошью – на сторону, стёганая безрукавка с карманами сползла на одно плечо.
Руслан не понимал, о чём его спрашивают. Звуки доносились как-то вполсилы, наверное оттого, что он так не успел снять эти дурацкие поролоновые наушники.
Голос экскурсовода в них давно замолчал, а шум остался. Белый шум. Когда ныряешь в прошлое, тоже иногда слышишь этот шум. Он – как молчание. И озоном, всегда озоном пахнет…
Руслан поднял голову к иконе, висевшей в глубине порушенного стенда. Богородица по-прежнему печально прижимала к себе младенца, а глаза её были полны слёз и сострадания. Оглушённый болью Руся почувствовал, что под этим взглядом его окончательно обволокло, окутало, как покровом, ровным, умиротворяющим, мерно потрескивающим молчанием небесного эфира…
– Где второй? Куда делся? – простуженный, каркающий голос охранника дошёл наконец, до его сознания, прорвался сквозь ровно шуршащую пелену белого шума.
Руся не ответил. Молча отнял от левого запястья испачканную красным ладонь, растерянно обернулся. Кровь хлынула ручьём, заливая дорогой узорный паркет.
Охранник невольно отпустил его плечо и испуганно выругался.
* * *
Пока не приехала скорая, и врач, едва взглянув на Руськину руку, не бросил отрывисто – надо зашивать, они ждали в вестибюле, усадив Руську на скамейку и замотав запястье быстро намокшим носовым платком. Тоня, посерев лицом, всё посылала Лушу искать Глеба.
– То-онь, нет его нигде, я все залы обежала, – запыхавшись, отчитывалась Луша.
– Вот номерок. – Тоня протянула девочке пластиковую гардеробную бирку с номером… Там как раз твоя куртка и его шинель – вместе. Держи, не потеряй. Появится – одевайтесь, и домой. Там меня ждите, ясно? Дорогу-то найдёте?
– Найдём, не волнуйся. Тут пять минут ходу! – Тонь, может он в туалете?
– Попроси мужчин, пусть посмотрят. – Кивнув, Луша, преодолевая стеснение, попросила дядечку с мальчиком.
– Нет там никого, – сообщил мальчик, выйдя первым.
Скорая тем временем увезла Русю, и Тоня уехала с ним.
* * *
Помедлив немного, Луша отдала номерок сморщенной сутулой гардеробщице. Рассеянно натянула куртку и села на лавку, обняв обеими руками чёрную нахимовскую шинель. Долго сидела так, вполоборота к окну, вдыхая исходящий от шинели запах мокрой шерсти и тоскливо уставившись в слякотное осеннее небо.
На улице было ветрено и пасмурно. Уныло качали голыми ветвями огромные чёрные липы Михайловского сада. Ребёнок в ярком комбинезончике, спотыкаясь, тянул за собой едва поспевавшую бабушку в старомодной фетровой шляпке и коротких ботиках. А может – няньку. Наконец, вырвал свою ручонку из нянькиной руки и тут же упал. Скривил покрасневшее личико, заплакал…
Луша сочувственно вздохнула, отвернулась, бросила взгляд на часы.
Руся с Тоней уже полчаса как уехали. Глеба по-прежнему не было.