Золотое колечко на границе тьмы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 132

И мы успели. И на почту, и в магазин. Не за презренной пищею для нашего желудка, а за хлебом духовым, то есть за новой гитарой. Гитара, правда, стоила ровно сотню — опять не осталось ни копейки. Но мы, окрыленные, заскочили в общежитие к нашим девчонкам и заняли двадцать пять рублей. Хватило на бутылку портвейна, буханку и даже осталась пятерка.

И был "караибский вечер!" И была новая песня, к которой Ленька тут же подобрал мелодию. И первое ее исполнение мы посвятили моей сестре Людмиле, о чем я сообщил ей в письме (на которые вообще-то был не большой охотник).

А на оставшуюся пятерку я следующим утром купил испанско-русский словарь. В букинистической лавке на улице Восьмого марта. Потертый, маленький, в корочке из красного коленкора. Издание тридцать седьмого года. Того года, когда в Испании шла гражданская война.

Может, в то время словарь побывал у кого-то из наших, из русских, которые дрались там в рядах республиканцев. А может, листал его, заучивая незнакомые звучные слова, какой-нибудь отчаянный пацан, собравшийся удрать из дома, чтобы помочь защитникам Барселоны и Мадрида. Говорят, были в ту пору такие мальчишки…

Виталий и Ленька не осудили меня за непрактичную трату последних денег. Ведь испанский язык был и языком Латинской Америки. А эта земля волновала нас всех одинаково.

Не только легендами о флибустьерах Караибского моря волновала. Был у нас и более глубокий интерес. На самодельной неструганой полке стояло немало книг о том далеком мире. Артур Лундквист — "Вулканический континент", Аркадий Фидлер — "Зов Амазонки", Александр Гумбольдт — "В дебрях Южной Америки". И даже академические тома, где излагалась этнография индейских племен. Я всерьез думал, что когда-нибудь напишу роман о загадках затерянных в сельве древних городов. Ленька, по-моему, втайне мечтал удрать в те края и всласть попутешествовать по Ориноко и Укаяли (конечно, заводя амурные связи с пылкими креолками). Виталия же волновала связь исчезнувших цивилизаций с посланцами звезд…

Ну, а кроме того — "вторая Испания"! Куба! Это отзывалось в каждой душе: "Шхуна "Гранма"… "Сантьяго"… "Сьерра-Маэстра"… "Патриа о муэрте"!

Еще сдержанно, хотя и с одобрением высказывались о легендарных бородачах газеты. Еще не было победы. Но мы эту победу ждали! Потому что там воевали наши братья по духу. Молодые! Бескорыстные! Отчаянные! Всё готовые отдать, чтобы "сладкое слово Свобода" стало явью.

Уж они-то, когда возьмут власть, не позволят, чтобы слово расходилось с делом! Не дадут затравить писателя, если найдется у них свой Пастернак. Не станут клеймить и выгонять студентов, если кто-то обнаружит в их стихах "идеалистические ноты"! Газеты не будут поливать помоями молодых поэтов, которые собирают вокруг себя тысячные толпы! Никто не посмеет загонять людей на праздничные демонстрации под угрозой лишения стипендии!.. Они покажут вам, зажравшимся чинодралам всего мира, что такое н а с т о я щ а я революция!..

Кто же из нас тогда знал, чем это кончится?

Кому ведомо было, что любая революция — поначалу всегда гордая, искренняя, юная — в самой себе несет зародыш собственной гибели или перерождения?

Кто понимал, что рыцарь свободы хорош, когда он на боевом коне, на баррикаде или даже на эшафоте? А победивший революционер должен уйти или стать политиком. Политика же…

И чем самоотверженней сражался человек за счастье людей, тем крепче в нем уверенность, что теперь только он знает, как наделить страну этим счастьем сполна. А кто ему не верит — пожалеет…

Так хорошо все начиналось! Январь пятьдесят девятого, ликующие толпы в Гаване. Семнадцатилетние учителя, спешащие в горные деревни, чтобы научить грамоте больших и малых. Герои Плайя-Хирон…

А помните газетные снимки шестьдесят первого? Молодой Фидель и Гагарин! Рукопожатие, ослепительные улыбки. "Два героя, два майора!" — восхищались корреспонденты.

Он и правда был майором — герой тогдашней Кубы. Команданте — это и значит майор. Не было тогда еще там генеральских "команданте де дивизио", "команданте де бригада"…

Эх, если бы он мог навсегда остаться просто славным команданте! Нет, не судьба…

Прямо как у Киплинга:

Увы, по решенью коварных небес

Отмечен я жребием черным:

Я — вольный бродяга Диего Вальдес —

Зовусь адмиралом верховным…

Впрочем, все это будет после: сперва — сомнения, которые прогоняешь даже от себя. Потом — похожее на грустный вздох признание фактов. И наконец — горечь. Привычная уже. Да, это будет, но уже в другой жизни. А пока Ленькина гитара сотрясалась от рваных аккордов яростного марша:

Сражайтесь, кубинцы!

Свобода родины пусть будет вам наградой!..

Нет, мы не были так наивны, чтобы пытаться бежать в Сьерра-Маэстра. Но всё же, всё же… И казалось, что гордый испанский язык пригодится…

Конечно, не было у нас ни времени, ни терпения, чтобы учить его всерьез. Но, как могли, учили. Например, отдельные слова, наугад.

— А скажите мне, уважаемые сеньоры, — вопрошал, лежа на кровати, Виталий, — что, по-вашему, означает слово "адормидера"?

— По-моему, это самка верблюда, — высказывал догадку Ленька.

— Сам ты… Это мак! А что такое "банана"?

— Провалиться мне, если не банан, — сумрачно откликался Ленька, огорченный предыдущим промахом.

— Умница! А что такое "битанго"?

Так я впервые услышал это слово. Оно прозвучало, как название танца или цветка. Или имя заморского города. Если бы я знал его раньше, то назвал бы так столицу в своей "Стране Синей Чайки".

— Витька, что это? — я на своей постели приподнялся на локте.

— Воздушный змей.

3

Это было — как зазвучавшая струна.

Представьте, ведь могло за этим словом оказаться и что-нибудь скучное, ненужное, отталкивающее даже. А тут — воздушный змей! Одна из радостей моего (тогда еще недалекого) детства.

Когда я был восторженным и неумелым дошколенком, воздушные змеи часто парили над нашим кварталом.

Их запускали мальчишки постарше. С крыш. А мы, малыши, стоя внизу, готовы были бесконечно смотреть на это чудо. На волшебное действо, которое напрямую связывало человека с небом.

Запрокинув головы и приоткрыв рты, замирали мы на краю деревянного тротуара — я, Семка Левитин, Толька Петров. А через дорогу от нас, на невысоком доме, у печной трубы священнодействовали двое незнакомых ребят — решительных, самостоятельных, с сипловатыми от курева голосами. Голоса эти были хорошо слышны, и мы ловили каждое слово:

— Чё, будем сматывать?

— Обождем еще.

— В столовку пора. А потом в магазин. Мамка сказала, если карточку на жиры сегодня не отоварю, ноги оборвет.

— Ну давай еще маленько…

А белый змей их стоял в синеве высоко-высоко. И чуть подрагивал хвостом.

— Наверно, выше самолета, — благоговейным шепотом произнес Семка.

— Не выше. До самолета ниток не хватит, — сказал рыжий спорщик Толька.

— Хватит, если много катушек, — сказал я.

— Вот как стукну!

— Обратно отоваришься!

Семка вздохнул:

— Щас будут спускать. Жалко.

— Не будут, — заявил Толька.

— Они же говорят: в столовку надо…

Змей вздрогнул и потихоньку пошел вниз.

"Столовка", "карточки на жиры". Слова и быт военного времени. Всегда живущий в желудке, сосущий такой голод. И такой же постоянный, тоже сосущий страх за тех, кто на войне… Но лето! Но змеи в воздухе! Но детство!..

— Мамка клейстер сварит, я себе тоже змей сделаю, — заявил Рыжий. — И запущу с нашей крыши.

— Фиг у тебя получится, — рассеянно сказал я, наблюдая за снижением белого змея. — Как на крышу лезть придется, сразу обкакаешься.