Пак с Волшебных холмов - Киплинг Редьярд Джозеф. Страница 22
«Что толку в твоем признании! – сказал Де Акила. – Твоя измена уже изобличена Гилбертом. Улик хватило бы, чтобы тысячу раз повесить тебя».
«Я все расскажу, только пощади моих людей», – угрюмо повторил Фулк, и мы услышали, как он плещется внизу, точно большая рыба: вода в колодце прибывала.
«Всему свое время, – отвечал Де Акила. – Ночь длинна, вина хоть залейся, не хватает только веселого рассказа. Поведай нам историю своей жизни с юности до этого дня. И поживее».
«Стыд мучит меня», – пробормотал Фулк.
«Остудился, вот и застыдился, – усмехнулся Де Акила. – Начинай не мешкая».
«Тогда отошли отсюда своего слугу, Джихана», – попросил Фулк.
«Хорошо, я это сделаю. Но помни: я не могу остановить прилив».
«Сколько еще он будет подниматься?» – спросил Фулк и снова заплескался внизу.
«Три часа, – ответил Де Акила. – Времени довольно, чтобы поведать нам все твои благие дела. Начинай. А ты, Гилберт, – ты иногда бываешь небрежен – смотри, не изврати и не выверни наизнанку его слов».
И так Фулк (под страхом ужасной смерти во мраке бездны) начал свое повествование, а Гилберт, не ведая сам, какая ему будет уготована судьба, слово в слово записывал за ним. Много я слышал рассказов, но никогда еще мне не доводилось внимать такой мрачной были, как та, что поведал Фулк из глубины гулкого колодца.
– Страшно было? – замирая от волнения, спросил Дан.
– Страшнее, чем можно себе вообразить, – отвечал сэр Ричард. – Но было в этом и что-то такое, отчего даже Гилберт не мог удержаться от смеха. Мы трое хохотали до колик. Вскоре Фулк стал так сильно стучать зубами, что трудно было разбирать слова, и нам пришлось опустить ему на веревке кубок вина. Это его немного согрело, и вновь потекло повествование об изменах, заговорах и дерзких интригах (он был отчаянно дерзок), об ухищрениях, подлогах и трусливых увертках (он был к тому же невероятно труслив), о бесчестии и бесстыдстве, об отчаянии при неудачах – и о его новых замыслах, коварных и хитроумных. Он вытряс перед нами всю мерзость своей жизни, размахивая грязным тряпьем злодейств, как славным флагом. Когда он закончил, мы увидели при свете факела, что вода уже стояла в уголках его рта и он мог дышать только носом.
Тогда мы вытащили его наверх и, растерев, закутали в плащ. Мы дали ему вина и смотрели, как он пил, весь дрожа, но не выказывая ни стыда, ни раскаяния.
Внезапно на лестнице раздался голос Джихана, и какой-то юноша, с размаху оттолкнув стражника, ворвался в комнату. Он был всклокочен спросонья, и стебельки соломы торчали в его волосах.
«Отец! Отец! Мне приснилась измена!» – крикнул он и что-то невнятно забормотал.
«Никакой измены нет, – сказал Фулк. – Иди спать».
Юноша повернулся и послушно побрел к выходу. Джихан взял его за руку и свел, все еще полусонного и спотыкающегося, вниз по лестнице.
«Это твой единственный сын! – воскликнул Де Акила. – Зачем ты взял мальчика с собой?»
«Он мой наследник. Я боялся его оставить на попечение брата», – отвечал Фулк, и на этот раз он, кажется, смутился. Де Акила ничего не сказал. Он присел и задумался, держа перед собой кубок с вином.
«Позволь моему мальчику уплыть в Нормандию, – проговорил Фулк, тронув его колено. – И делай со мной что хочешь. Повесь меня завтра же, приколов письмо Роберту к моей груди, но отпусти мальчишку».
«Погоди, – отвечал Де Акила. – Я сейчас думаю не о тебе – об Англии».
Мы ждали, что решит сеньор Пэвенси. Миг пробегал за мигом; пот капля за каплей стекал по лбу Фулка.
Наконец Де Акила сказал:
«Я слишком стар, чтобы судить людей или доверять им. И я не зарюсь на твои земли, как ты зарился на мои. Лучше ты или хуже других негодяев – пусть в этом разбирается король. Итак, возвращайся обратно к королю, Фулк!»
«И ты не расскажешь ему о том, что произошло?»
«Зачем? Ведь твой сын останется здесь. Если король снова велит мне бросить Пэвенси, который я обязан охранять от врагов Англии, если король пошлет против меня своих солдат, как против изменника, или я услышу, что король в своей постели замышляет что-то против меня и моих людей, – твой сын будет повешен на перекладине вот этого окна, Фулк».
– Но при чем тут его сын? – ужаснулась Уна.
– Мы не могли повесить самого Фулка. Он был нужен как орудие нашего примирения с королем. Ради своего сына он бы продал пол-Англии. Уж в этом-то мы были уверены.
– Но ведь это ужасно – то, что вы сказали!
– Конечно. Поэтому Фулка это вполне устроило.
– Что устроило? Что вы хотите повесить его сына?
– Нет, конечно. То, что Де Акила показал ему, как он может спасти жизнь мальчика, а заодно – свои земли и свою честь.
«Я все сделаю, – сказал он. – Клянусь, все сделаю. Я расскажу королю, что ты не предатель, а самый лучший, самый совершенный и доблестный рыцарь среди нас. Ни один волос не упадет с твоей головы!»
«Да, – задумчиво промолвил Де Акила, рассматривая опивки в своем бокале, – если бы у меня был единственный сын, я тоже, наверное, думал бы только о том, как его спасти… И все же напоследок хочу дать тебе один совет. Служи одному господину, а не двум, Фулк».
«Почему же? Разве нельзя вести честную торговлю между двумя сторонами в столь смутное время?»
«Служи Роберту или королю – Нормандии или Англии, – повторил Де Акила. – Неважно кому, но сделай выбор раз и навсегда».
«В таком случае я выбираю короля, – решился Фулк. – Ибо ему, как я вижу, служат усердней. Поклясться?»
«Не надо, – молвил Де Акила, кладя ладонь на исписанные монахом листы. – Это будет входить в наказание бедняги Гилберта – размножить твое безгрешное жизнеописание в десяти, двадцати, может быть, ста копиях. Как ты думаешь, сколько коров и быков даст мне епископ Турский за эту быль? Или твой брат? Или аббатство Блуа? Менестрели сделают из него песню, которую станут распевать твои саксонские вилланы, идя за плугом, и воины, проезжая через твои нормандские городки. Отсюда до самого Рима люди будут смеяться над твоим рассказом и над тем, как Фулк поведал его, болтаясь размокшей куклой в холодном колодце. Такова будет твоя кара, если когда-нибудь я замечу, что ты ведешь двойную игру со своим королем. Покуда эти пергаменты останутся у меня вместе с твоим сыном. Его я отдам тебе, когда ты примиришь меня с королем. Но пергаменты – никогда!»
Фулк простонал, спрятав лицо в ладони.
«Да, глубоко язвит перо, клянусь святыми мощами! – воскликнул Де Акила. – Никаким мечом я не извлек бы из тебя такого горького стона».
«Но пока я не прогневлю тебя, мой рассказ останется тайной?»
«До тех пор останется. Доволен ли ты, Фулк?»
«Что же мне еще остается?» – ответил Фулк и внезапно разрыдался, как дитя, уронив голову на колени.
– Бедняга Фулк! – воскликнула Уна.
– Мне тоже стало жаль его, – подтвердил сэр Ричард.
«После кнута – пряник», – сказал Де Акила и, вытащив из сундучка три слитка золота, кинул их на колени Фулку.
«Если бы я знал, – сглотнув слюну, пробормотал Фулк, – я бы никогда не стал умышлять против Пэвенси. Лишь недостаток этого желтого товара толкнул меня на скользкий путь».
Уже рассветало; из Большого Холла донеслись голоса слуг. Мы отослали доспехи Фулка вниз, велев их хорошенько почистить, и когда в полдень барон отъезжал из замка под королевским знаменем, выглядел он великолепно. Прежде чем тронуть коня, он огладил свою длинную бороду и, подозвав к стремени сына, поцеловал его на прощание. Де Акила проводил его до Новой Мельницы. Казалось, что прошедшая ночь была сном.