Здравствуй, сосед! - Лихоталь Тамара Васильевна. Страница 32

31. Колода для Любавы

Через дорогу, осторожно ступая лапками по мокрым доскам, пробирался кот бабки Сыроеды Мышегон. Который день над городом стыло густое, точно овсяный кисель, небо. Стучал дождь, прибивая к мостовым пожухлые листья. В такое время и на дворе делать нечего, и в доме сидеть скучно. То ли дело — в школе! Соберутся все вместе. Затопят печь. Весело трещат дрова, а ребята сидят и слушают учителя. Но теперь и в школе не радостно. Раньше вон сколько ребят ходило. С одной только улицы Добрыни и то, как соберутся, — целая гурьба: и Алёна, и Вишена, и Борис, и Глеб с Олей… А теперь с каждым днём всё меньше и меньше ребят в школе. Перестал ходить в школу и Вишена. Учитель сожалел об этом. Не раз вспоминал о нём и даже ставил его в пример ленивому на ученье Борису. После гибели Горазда семья лишилась кормильца. Первое время с работой кое-как справлялся Ждан. Но потом Ждан ушёл в поход на суздальцев с полком боярина Ратибора. В этом полку были чуть ли не все мужчины с улицы Добрыни: и Ждан, и молодой зять Власия Гай, и горшечник Данила, и даже кузнец Фома. Ушёл Фома в этот поход не потому, что решил обогатиться. И раньше он уговаривал всех не слушать Ратибора, доказывал, что ничего, кроме беды, не сулит им поход, и теперь он так думал. Но после того, как вече приговорило идти на суздальцев, ему ничего не оставалось делать. Все вольные новгородцы должны были подчиниться решению вече. Того, кто ослушается, могли с позором изгнать из города. Таков закон.

Как-то зашла Алёна проведать Ульяну с Вишеной, и показалось ей: в избе у них то ли холодно, то ли темно, то ли пусто. Да оно, наверное, так и было на самом деле. Вот тут на столе, поставив повыше светец, кроил Горазд свои кожи. Сверкая белыми зубами, шутил и улыбался Ждан. Ульяна возилась возле печи или, разложив на ларе цветные клубки шерсти, вышивала поршни, и бусинки бисера переливались у неё в руках, будто снежинки. А теперь и печь не топлена, и остатки кож свалены в кучу в углу. Ульяна вместе с Вишеной работают на Ратиборовом дворе так же, как и Глеб с матерью и Зорькой.

Одна только радость в доме: в привешенной к потолку люльке качается малыш. Родился он уже тогда, когда отца не было в живых. В память об отце и назвали маленького брата Вишены Гораздом.

В последние дни не ходит в школу и Оля. День не пришла… другой… И на улице её не видно. Вот и решила Алёна зайти к ним, узнать, что с Олей. Ратиборова усадьба совсем близко — только улицу перейти. Это если идти в ворота. Но там сторож стоит, начнёт выспрашивать, к кому да зачем пришла Алёна на боярский двор. Лучше Алёна пойдёт не в ворота, а с другой стороны, с огородов, которые тянутся позади Ратиборова двора чуть ли не до самого Волхова. Но Алёна ещё не успела свернуть с улицы, как увидела кота Мышегона. Остановилась, посмотрела на него. Всё-таки чудной зверёк. Идёт и лапки отряхивает. Видно, не нравится ему, что доски мокрые. И вдруг послышалось на безлюдной улице:

— Кыс-кыс-кыс…

Посмотрела Алёна: а это Власий. Без шапки, шубейка кое-как накинута на плечах. Даже из ворот своих вышел на улицу. Голос ласковый, медовый. Но Мышегон не поверил приманному зову. Повёл зелёным глазом, рванулся вперёд, повис когтями на заборе и был таков.

— Ах ты господи, убежал! — сказал Власий жалобно — то ли Алёне, то ли сам себе, и снова стал звать: кыс-кыс-кыс да кыс-кыс-кыс…

Удивилась Алёна, с чего бы это Власию привечать Мышегона. Всегда гонял его со двора, грозился убить. А теперь вот топчется под чужим забором, приманивая кота. Только хотела Алёна спросить Власия, зачем ему понадобился Мышегон, но тот и сам заговорил, и опять жалобно, со слезой в голосе.

— Крысы, — сказал, — крысы повадились. Обнаглели, исчадия ада! Куль прогрызли, потаскали орехи. И в ларь с зерном забрались! Пожрали сколько! А зерно-то нынче почём?

Почём нынче зерно, Алёна не знала. Ведь это Власий продавал его с каждым днём всё дороже и дороже. Она только ахнула, как взрослая:

— Зерно поели?!

И потом, когда пошла она дальше, всю дорогу думала про это зерно. Представлялся ей большой ларь, что стоит в сенях у Власия, полный зерна, а в нём — крысы. Усатые. Зубатые. Сидят и едят… А ещё представлялся хлеб, который можно было испечь из этого зерна, — большие круглые караваи — пусть не пшеничные, ржаные с золотистой корочкой. Или лепёшки. И опять видела Алёна перед собой противень, который мама вынимает из печи. «Бери, — говорит, — Алёнушка, ешь сколько хочешь!»

И Алёна берёт, перебрасывает с руки на руку, дует на обжигающую пальцы мягкую, пахучую лепёшку.

Давно не ела Алёна ни лепёшек, ни даже простого чёрного хлеба. Началось всё ещё в конце лета, когда новгородцы вместе с княжеской дружиной отправились в поход на Суздаль. Многие вспоминали теперь, как говорил Фома: «Хлеб-то откуда в Новгород привозят? Больше всего из Суздаля. Новгородские земли мало хлеба дают. Не могут они прокормить новгородцев. Что же будет, если суздальцы и своего зерна не продадут, да ещё и дороги перережут, чтобы из других мест не привезли?» Так оно и получилось. А тот хлеб, что оставался в городе, бояре и купцы придерживали в закромах или продавали очень дорого. Но сначала люди сами себя утешали: «Ничего, скоро всё изменится. И дружина, говорят, у князя сильная, и наших сколько пошло новгородских молодцев, буйных голов. Непременно разобьют они суздальцев. И тогда потечёт широкой рекой в город дешёвый хлеб, и скот пригонят, и пленных. И заживёт Господин Великий Новгород богато, как никогда! А пока надо терпеть».

Алёна вышла к огородам. Отыскала дырку в заборе. Кто не знает про неё, ни за что не заметит. Кругом лопухи выше Алёниного роста, колючий репей. Пролезла Алёна, огляделась — никого, и пошла по тропинке вдоль огорода. Здесь, тесно прижавшись друг к дружке, стоят домишки челяди и работных людей. Каждый раз, когда случалось тут бывать Алёне, удивлялась она. Жильё это и на дом не похоже. Сложено не из брёвен, как иные дома, а из досок. Сверху кое-как прикрыто соломой. Войдёшь — ступить негде: на полу ребятишки возятся и куры тут же, телок или коза. Оля с Глебом тоже в таком домишке живут. Вот и Глеб. Алёна даже не узнала его сначала — такой худой, длинный. Несмотря на холодную погоду, стоит во дворе в одной рубахе, без шапки и обтёсывает топором коротенькое бревно. Увидел Алену, но не сказал ни слова. Поглядел и отвернулся и опять стукает по бревну. Во все стороны летят щепки.

Хотела было Алёна спросить про Олю, но у Глеба такой вид, будто он сердит и на это бревно, и на Алёну, и даже на самого себя. Остановилась Алёна и тоже молчит. Смотрит, что это Глеб мастерит. С обеих сторон обтесал бревно ровно и гладко, теперь внутри долбит. Корыто, что ли, замыслил выдолбить? Только уж очень маленькое получается это корыто. Алёне даже интересно стало. Спросила:

— Что тешешь?

— Колоду, — тихо ответил Глеб.

— Зачем тебе колода? — удивилась Алёна.

В колодах, или, как по-другому их называли, в гробах, хоронят мёртвых. Алёне случалось видеть гробы с мертвецами в церкви, куда приносили покойников перед тем, как захоронить их в земле. Об этом и вспомнить боязно. Может, Глеб нарочно её пугает? Пусть не думает, что она такая трусиха.

— Врёшь ты всё! — засмеялась Алёна. — Это и не колода вовсе. Колоды большие, а эта вон какая маленькая. — И чтобы уж совсем показать Глебу, что не удастся ему ни запугать её, ни обмануть, закричала Алёна, как всегда кричат ребята: — Верю всякому зверю — лисе и ежу, а тебе — погожу!

Тут бы Глебу и самому засмеяться, признать, что не удалось ему обмануть Алёну. Но Глеб молчал. Даже топором больше не стукал. Будто отяжелел в его руке топор. И рука повисла. А другой рукой, отвернувшись, вытирал Глеб набегающие на глаза слёзы.

— Ты что? — испуганно закричала Алёна. — Зачем тебе колода?

— Это не мне. Это Любаве, — через силу вымолвил Глеб.

На следующий день видела Алёна, как шли по улице: Глеб с маленьким гробиком на плече, а за ним мать в чёрном платке, Зорька, Оля, Мстиша…