Улица становится нашей - Голышкин Василий Семенович. Страница 10

— А печь огненная? А скрежет зубовный? — взрывается Воронок. — Зачем он тогда грозит?

— Ты поточней, — спокойно перебивает его Егор Егорович. — Какая печь и какой скрежет? По какому поводу?

Воронок спохватывается и рассказывает Егору Егоровичу о Феде Пустошкине и своих наблюдениях в Суматохином чулане.

Егор Егорович тянется к телефону и снимает трубку. Значит, понял, какая опасность грозит городу Зарецку.

— Антон, ты? Разговор есть. Часа через два зайду.

Часа через два… Ну и железный человек Егор Егорович! Да за два часа… Страшно подумать, каких бед может натворить враг за два часа, если его оставить на свободе. Может быть, милиции некогда? (Воронок твердо убежден, что Егор Егорович звонил в милицию.) Тогда пусть поручат им. В отряде есть звено ЮДМ — юных друзей милиции. Оно с Аполлинария глаз не спустит.

— Ты чего там ворчишь? — Голос Егора Егоровича выводит Воронка из задумчивости. — Не доволен?.. Ты прав. Аполлинарий враг. Но его наганом не возьмешь. Тут, брат, другое оружие требуется. Ты вот грибы собирал, случалось?

— Сколько раз, — ухмыльнулся Воронок.

— Срежешь один, — продолжал Егор Егорович, — а вместо него на том же месте другой лезет.

— Их спорынья плодит, — подсказал Воронок.

— Верно. А таких, как Тищенко, невежество питает. Он кем раньше был? Купцом. Чем торговал? Товаром всяким, А сейчас чем торгует? Богом, Я не куплю. Ты не купишь. А Федина бабка купит. И хорошие деньги заплатит. Вот Аполлинарий и сыт.

— Бабка пусть, — махнул рукой Воронок. — А Федя при чем? Феде бог не нужен. Он ему только мешает.

— Он многим мешает, — сказал Егор Егорович. — Нет его, а в него как в живого верят. Я бы на вашем месте бога в суд вызвал…

Воронок опешил. Бога в суд? Конечно, Егор Егорович шутит!

— В суд? — спрашивает он, стараясь выиграть время и понять, к чему клонит Егор Егорович.

— В суд, — усмехается Егор Егорович. — Думаешь, нельзя? С умом все можно. Даже бога в суд вызвать.

Воронок растерянно смотрит на Егора Егоровича. Судить ему еще никого не приходилось.

Но Егор Егорович, кажется, и не рассчитывает на его силы.

— Ты с Валентиной переговори, — советует он, — она поможет.

Остается попрощаться и уйти.

— До свидания…

— Постой, — Егор Егорович жестом останавливает Воронка. — Ты у меня ничего не забыл?

Воронок машинально ощупывает карманы: «Нож, ручка, черное колесико пароля…» Нет, все при нем. И вдруг замечает в руках у Егора Егоровича какую-то бумажку. Он сразу узнает ее. Просьба о переименовании! Еленинской улицы.

— Разрешили?!

Егор Егорович берет со стола другую бумажку и протягивает ее Воронку. Взгляд сразу схватывает: «Просьбу пионеров удовлетворить. Улицу переименовать…»

Разрешили! Победный клич готов вырваться из груди Воронка, но Егор Егорович предупреждает взрыв преждевременной радости.

— Читай выше, — приказывает он.

— «Проект», — растерянно произносит Воронок, и руки у него опускаются.

— Проект, — подтверждает Егор Егорович. — Через неделю сессия горсовета, там и утвердим.

В тот же день совет отряда встречается с Валентиной и принимает решение о проведении операции под названием «Суд».

Суд идет…

— Зашевелились, — с трудом сдерживая нетерпение, зашептал Ленька и толкнул Воронка.

Они лежали в чужом палисаднике, не спуская глаз с окон Суматохиного дома.

Зашевелились… Значит, Двухбородый закончил проповедь и сейчас подаст команду к пению. Так и есть. Вот он встал во весь свой аршинный рост, взмахнул рукой, как плетью, и немо зашевелил губами. «Никто пути господнего у нас не отберет», — догадался Воронок.

— Давай! — крикнул он Леньке.

Ленька вскочил, поднес к губам трубу и задудел. Ну конечно, песня только и ждала этого сигнала. Она выпорхнула из переулка и закружилась над головами высыпавших на Еленинскую ребят:

Это с песней вышли отряды имени Юрия Гагарина и Германа Титова.

Воронок видел, как в окнах Суматохиного дома заметались тревожные тени, как молельщики, по-тараканьи суча руками, высыпали на крыльцо и принялись ругать поющих ребят:

— Бесстыдники!

«Ну и люди, сами украли песню, а на других ругаются», — с удивлением подумал Воронок и вдруг среди стариков и старух увидел Федю. Он никак не мог пробиться сквозь их кольцо.

— Федя! — крикнул Воронок, выходя из укрытия.

— А?

— Пойдем с нами.

— Куда?

— На суд…

Это слово произвело на сектантов магическое действие. Они притихли, и Суматоха поинтересовалась: где, когда, кого и по какому случаю судят?

Секта, в которой состояла Суматоха, мало интересовалась земными делами. Но дела, подлежащие земному суду, составляли исключение. Земной суд был для нее вроде репетиции суда небесного. Сектанты ходили в суд, как на службу, и потом неделями перемывали косточки «грешникам», угодившим на скамью подсудимых единственно потому, что они «забыли бога». Правда, случалось, что на эту самую скамью попадали и те, кто «помнил бога», но к ним у секты было особое отношение. Таких подсудимых сектанты считали пострадавшими за веру и денно и нощно молились за их освобождение.

— Где судят? — крикнула Суматоха, не дождавшись ответа.

— В клубе, — сказал Воронок.

— За что?

Воронок промолчал. У него на этот счет были свои соображения. Но Суматоха и не стала ждать ответа. Она сошла с крыльца и, не оглядываясь, засеменила вслед за отрядом. Знала — другие от нее не отстанут.

Клуб вагоноремонтного завода был набит до отказа. Валентине Сергеевой стоило большого труда протиснуться через зал, чтобы попасть за кулисы.

На сцену принесли стол, покрытый красной скатертью, стулья. Из-за кулис выбежал Воронок, поднял руку и сказал:

— Встать, суд идет!

Зал замер по стойке «смирно».

На сцену в строгом черном костюме вышла Валентина. Вместе с нею, красные от смущения, в галстуках, ослепительно сиявших на белых рубашках, вышли мальчик и девочка: Костя Ярилов из Воронкова класса и Мила Прохорова из Лялькиного.

Судя по тому, что Валентина заняла средний стул, она была судьей, а Костя и Мила, усевшиеся по бокам, — заседателями.

Два стула по бокам — справа и слева от судейского столика — заняли Долгий, с недавних пор вожатый гагаринцев, и Юра Валенкин, весельчак-десятиклассник, с первого дня своей ученической жизни потешавший школу шутками-прибаутками. Роль этих двух в предстоящем судопроизводстве была пока не ясна.

Позади стула, на котором сидел Юра Валенкин, стояла, скрестив деревянные ножки, жесткая лавочка. Ей и представляться не надо было. Все сразу поняли, что это скамья подсудимых. А где же они сами?

— Внести подсудимого!

Зал хихикнул, поймав Валентину на неверном слове, но рассмеяться не успел. Дверь, ведущая в фойе, распахнулась, и в проходе показалась четверка дюжих мальчиков с носилками на плечах. Они несли нечто похожее на клетку, затянутую занавеской.

Вот как, значит, судья не оговорилась, велев внести, а не ввести подсудимого. Кто же он?

Заинтригованный зал с нетерпением ждал начала суда.

Клетку подняли на сцену и поставили на скамью подсудимых. Валентина начала допрос.

— Подсудимый, — сказала она, обращаясь к клетке, — назовите свое имя и фамилию.

Клетка молчала. Тогда встал Юра Валенкин и, церемонно поклонившись суду, сказал:

— Мой подсудимый по независящим от него причинам лишен дара речи. Если суд не возражает, на вопросы вместо него буду отвечать я.

Суд не возражал.

— Имя и фамилия подсудимого? — повторила Валентина. Юра Валенкин подошел к клетке, наклонился, словно прислушиваясь к чему-то, и сказал: