Перчинка - Праттико Франко. Страница 20

Пробегая через площадь Кавура, Перчинка заметил дона Доменико, стоявшего в центре горстки людей и во все горло распевавшего какую-то песню. «Ишь ты! — подумал мальчик. — И этот тоже доволен!»

Он охотно остановился бы послушать бывшего секретаря фашистской партии, если бы не спешил к Марио. Но не успел он дойти до монастыря, как повстречался с Чиро.

— А Марио? — спросил он.

— Ушел, — тихо ответил Чиро.

— Ушел? — чуть не плача воскликнул Перчинка.

— Ага, — подтвердил мальчик. — У него тут есть друзья, вот он к ним и пошел. Он говорит, что не все еще кончено. Дела по горло.

— А что нам нужно делать? — оживился Перчинка.

— Нам-то ничего, — с грустью в голосе ответил Чиро. — Это у него дела по горло. Он сказал, что как-нибудь зайдет навестить нас.

Перчинка обиженно пожал плечами.

«А еще друг называется, — подумал он. — Когда он попал в беду, так ему помогли, спрятали. А теперь, ни слова не говоря, взял и ушел, даже спасибо не сказал!..»

Однако этот вечер был такой радостный, вокруг бушевало такое ликование, что он просто не мог долго думать о чем-то неприятном. Поэтому, как только приятели снова оказались на людных улицах, Перчинка забыл обо всем и принялся развлекаться, передразнивая Пульчинеллу, изображавшего прославленного аса, чем заслужил шумное одобрение толпившихся на улице людей, которые были рады любому предлогу, чтобы развлечься, повеселиться и похохотать.

Власти объявили, что комендантский час и затемнение сохраняются. Но в эту ночь Неаполь сверкал огнями так, что его можно было увидеть с Капри и даже из Сорренто. Сейчас он был похож на ослепительную красавицу, осыпанную драгоценными камнями.

Глядя на Винченцо, Чиро тоже решил не терять времени даром и хоть немного подработать. Он отправился с одним крестьянином на его бахчу снимать арбузы, которые тот надеялся продать на следующий день за хорошую цену. Крестьянин уверял, что завтра покупатели к нему валом повалят и сочные ломти спелого арбуза будут раскупаться нарасхват. Как в старое доброе время, торговец будет протяжно выкликать: «Са-амый спелый! Са-амый красный! Не арбуз — огонь!»

А Чиро должен будет кричать во всю глотку, повторяя: «Не арбуз — огонь! Не арбуз — огонь!»

Перчинка не мог в эту ночь ни работать, ни спать. Он бродил по Неаполю, не помышляя о сне, и даже испытывал какую-то досаду при виде людей, которые, устав от криков и смеха, тихонько брели домой, чтобы впервые за много лет уснуть спокойно. К полуночи город затих. Он мирно спал, уверенный, что с этого дня для него навсегда кончились все беды и несчастья. Только Перчинка, словно потерянный щенок, бродил по безлюдным улицам, веселый и беспокойный, страстно желая что-то делать. Но что именно нужно сейчас делать, он не знал.

Он шел по улицам, напоминавшим ему раннее детство, и побывал даже возле приюта, в котором его когда-то заперли на целую неделю и который он до сих пор старательно обходил стороной. Унылое здание стояло темное и пустое. Приют перевели в деревню, и только мыши хозяйничали теперь в мрачных, обветшалых комнатах.

«Сколько же улиц в нашем Неаполе? — думал Перчинка, шагая по кривым улочкам окраины. — Десять лет уже здесь живу, если не больше, а тут еще ни разу не бывал…»

Один из переулков неожиданно вывел его на длинную, однообразную Сан Джованни в Гедуччо. С одной стороны она была загромождена развалинами разрушенных домов, по другую сторону тянулись высокие заборы, ограждающие порт, который отсюда был похож на гетто. В порту было темно и уныло.

Перчинка долго смотрел через решетку ворот на портовые склады, на корабли и немецких солдат. Даже тут были немецкие солдаты. Их было много, гораздо больше, чем итальянских карабинеров. Все здесь было так мрачно и уныло, что казалось, будто радостная весть об окончании войны так и не сумела проникнуть за эти высокие заборы.

Через некоторое время подошел карабинер и прогнал мальчика от ворот. Перчинка вздохнул и поплелся обратно. Только сейчас он почувствовал, как устал за этот день. Пройдя несколько улиц, он понял, что у него просто не хватит сил добраться до своего монастыря. Поэтому он свернул на Рыночную площадь и, устроившись прямо на тротуаре рядом с остатками какого-то разбитого бомбой дома, уснул крепким сном.

На следующее утро его разбудил луч солнца, который упал сверху как будто нарочно для того, чтобы поиграть его взъерошенной курчавой шевелюрой. Перчинка сел и протер глаза. Рыночная площадь была полна народу. Из близлежащих деревень спустились крестьяне с большими корзинами фруктов, которых неаполитанцы не видели уже несколько лет. В глубине площади выстроились лавочки старьевщиков, куда непрерывным потоком тянулся народ, чтобы продать свое тряпье и на вырученные деньги купить немного фруктов. Наблюдая из своего укромного уголка за работой старьевщиков, Перчинка заметил, что то и дело кто-нибудь из них подходил к человеку, удобно устроившемуся в старом, расшатанном кресле возле своей хибарки, в нескольких шагах от лавчонок старьевщиков, произносил вполголоса несколько слов и протягивал какую-то бумагу. Мужчина, прищурившись, заглядывал в нее и, повернувшись к своей двери, раздраженно кричал визгливым голосом:

— Катари! Катар-и-и!

На этот зов в дверях появлялась маленькая тощая женщина.

— Что там еще? — спрашивала она, тяжело переводя дыхание.

— Поторапливайся, когда я зову! — взвизгивал мужчина. — Принеси пакет и перо.

Женщина скрывалась в доме. Через несколько минут она снова показывалась на пороге с деньгами, старой клеенчатой тетрадью и пером в руках. Старьевщик, бормоча себе под нос, писал что-то в тетради, брал деньги и возвращался в лавочку, возле которой стоял длинный хвост бедняков, желавших продать свои жалкие пожитки, чудом уцелевшие во время войны.

Перчинка так увлекся, наблюдая за этой сценой, что только к полудню вспомнил, что ничего еще не ел и не пил со вчерашнего дня. В ту же минуту мальчик почувствовал прямо-таки волчий голод и невыносимую жажду. Не долго думая он подошел к мужчине, сидевшему в кресле. Однако тот продолжал смотреть в другую сторону, притворяясь, что не заметил его.

— Не дадите ли мне стакан воды? — со вздохом спросил Перчинка. — Я очень хочу есть и пить.

— Значит, водичкой закусишь и сыт? А? — захохотал мужчина.

Он был так толст, что просто не верилось, что человек может так разжиреть. Казалось, он вот-вот раздавит ветхое кресло, которому выпала печальная участь нести на себе такую тушу.

— Стакан воды скорее дадут, чем кусок хлеба, — простодушно ответил Перчинка, не заметивший иронии толстяка.

— Ага! — подхватил толстяк, которому, как видно, просто хотелось поболтать. — Зачем же ты в таком случае говоришь, что тебе хочется есть?

— Как — зачем? — удивился мальчик. — Да потому, что я правда есть хочу.

— Ну, а с какой стати ты сообщаешь это мне? — поинтересовался мужчина. — Пойди и скажи об этом своему отцу.

— А где я его возьму, отца-то? — сердито буркнул Перчинка.

Мужчина с трудом повернул голову, сливавшуюся с невероятно жирной шеей, и взглянул на мальчика.

— Эй, малец! — весело сказал он. — Да ты, я вижу, врунишка. Уж не думаешь ли ты, что можешь перехитрить меня? Я, брат, столько перевидал на своем веку, что ой-ёй-ёй!

Однако все это толстяк произнес таким дружеским то ном, что Перчинка решил не уходить и уселся на землю рядом с его креслом.

— Что же, значит, вы даже воды мне не дадите? — спросил он.

Вместо ответа толстяк повернул голову к двери своей хибарки и крикнул:

— Катари!

На пороге появилась уже знакомая Перчинке женщина. Однако теперь он мог рассмотреть ее как следует. Женщина была худа как щепка, с истощенным болезненным лицом, которое казалось еще более худым рядом с заплывшей жиром физиономией мужа.

— Принеси стакан воды! — приказал толстяк. Женщина пожала плечами и повернулась, чтобы уйти. Но муж снова остановил ее.

— Катари! — свирепо взвизгнул он. — Куда ты летишь как угорелая? Стой и слушай. У нас должны остаться вчерашние макароны. Так вот, разложи их на две тарелки, одну мне, другую моему другу, — улыбаясь и подмигивая в сторону Перчинки, добавил он.