Вызов на дуэль - Мошковский Анатолий Иванович. Страница 21

Сколько кораблей погибло с тех пор от бомб, мин и торпед, сколько городов и людей превратилось в прах! Но я хочу, чтоб жил в памяти людей «Челюскин», и «лагерь Шмидта», и Могилевич, и первые герои, и наши волнения и тревоги тех лет, когда страна была такой молодой.

Западная Двина

Я часто ловил с этого причала уклеек и пескарей. Однажды клевало плохо, я смотал удочку и сел, опустив вниз босые ноги. От нечего делать стал разглядывать на дне плоские белые камни, консервные банки и ржавый топор и при этом болтал ногами.

Вдруг причал легко задрожал. С веслами на плече на него взошел высокий парень в хорошем сером костюме со значками, при галстуке. Ну и вырядился! Он был слишком нарядно одет для катания по реке.

Он шел по гнущимся доскам ко мне.

Я его знал. Он жил в домике у берега, и я не раз, спускаясь к реке, видел его сквозь щели забора — у грядок и клумб с цветами. Я много раз видел, как с веслами на плече, просто одетый, спускается он по деревянной лестнице от домика к реке.

— Здравствуй, паренек, — сказал он.

Я ответил.

— Ты, наверно, живешь где-нибудь рядом?

Я сказал, где живу. Его вопрос удивил меня.

— Я часто вижу тебя здесь.

— И я вас, — сказал я.

— Грести можешь? — внезапно спросил он.

— Могу.

— А плавать?

Я даже немного обиделся:

— Кто ж не может плавать?

— А ну-ка покатай меня немного! — Он жестом руки пригласил меня в лодку.

Я не заставил себя ждать.

Парень отомкнул замок, вынул кольцо с цепью, спрятал ключ в карман. Потом сошел в лодку, сел, подтянув на коленях брюки, и сказал:

— Валяй.

Я ничего не понимал. Вставил уключины с веслами в гнезда, оттолкнулся от причала, и течение подхватило лодку. Я выправил ее веслами и, вкладывая в них всю силу, погнал лодку вверх.

Вода с шумом обтекала нос, клокотала и пенилась у бортов. Парень смотрел на меня странным взглядом — прищурившись, изучающе. И молчал.

Молчал и я.

С детских лет любил я воду, и одно из первых моих воспоминаний — вода. Я родился вблизи Днепра, в Могилеве он узкий, будничный и мелкий, но я навсегда запомнил его, и меня, новорожденного, наверное, обмыли его водой. Потом мы жили у Припяти, которая в раннем детстве казалась мне морем, — она, ее затоны и заливы на другом берегу. А потом, семи лет от роду, привезли меня сюда, в этот большой старинный город на Западной Двине…

— Ничего, — сказал парень, — только весла не очень зарывай, легче будет идти.

— Хорошо, — сказал я.

— Теперь гони вниз по течению.

— Пожалуйста.

Я рад был погрести, размяться, вдосталь наглотаться речного воздуха.

— А теперь вот что, — сказал он серьезно, — подкинь-ка меня к клубу металлистов, у нас сегодня вечер.

Я хорошо знал серое здание клуба на том берегу, принадлежавшего станкостроительному заводу. В десять минут догреб я до берега. Парень достал из кармана ключ от лодки:

— Катайсь сколько влезет. Потом замкни и отнеси ключ моей матери.

— Ладно, — сказал я.

Он выпрыгнул из лодки, сильным толчком оттолкнул меня от берега, помахал и пошел в гору, а я понесся по реке.

Какой это был вечер!

Я был один в лодке и мог плыть в ней куда хочу, сколько хочу и никуда не спешить.

А может, мне было так хорошо потому, что этот незнакомый, чужой мне человек, не зная, кто я и что я, отдал мне, как своему, эту лодку.

Я катался дотемна. То греб стремительно, то отдыхал, и лодку сносило течением. Я был капитаном корабля, и корабль меня слушался.

Вдосталь накатавшись, я подгреб к причалу и защелкнул замок. Попробовал, хорошо ли, — я не мог подвести этого парня. Потом, взвалив на плечо мокрые весла, сошел на берег и стал подниматься к их домику.

Его мать не удивилась, увидев меня, хотя, конечно, видела впервые. Она попросила отнести весла в сарай, повесить там на гвоздик ключ, а на прощание сказала:

— Приходи…

И я стал приходить.

У меня началась новая жизнь — я стал самым счастливым человеком на Двине. В любой момент мог я взять лодку и брал ее. Я принес из дому веревку, привязал к ней большой камень, и у меня появился якорь. Я опускал его в нужном месте и ловил удочкой рыбу.

Я перекатал на лодке уйму мальчишек из нашего дома, я нырял с нее, толкал ее и догонял. Я подгонял ее к плывшим по реке плотам, вылезал на них, двигался с полкилометра вниз, потом влезал в лодку и отталкивался.

Я катался в трусах, сложив на корме одежду, и загорел в то лето как никогда: загар не сошел до следующего июня. На руках и животе стали твердеть мускулы.

Еще больше привязался я к реке. Я любил ее быстроту и свежесть, ее плоты и пароходы, высокие штабеля леса, стоявшие на ее берегах. Я любил реку за то, что в ее глубинах живет моя рыба; за то, что она отражает высокие трубы фабрик и заводов, глиняные берега с соснами, березовые рощи и мосты…

Иногда мы катались вместе с хозяином лодки — его звали Сергеем. Он работал механиком на заводе, был молчаливым и мягким. Часто мы ездили с ним на рыбалку: становились на «точку» — привязывались к вбитому в дно колу, подкармливали рыбу глиной с кашей, опускали на коротких удилищах длиннющие лески. Когда течение относило их до конца, мы подтягивали поплавки к борту и снова отпускали…

Как-то я греб посреди реки, смотрел на головы купающихся, прислушивался к шуму пляжа. Греб я с вялой размеренностью, сам не зная куда.

Вдруг послышался голос. Меня кто-то звал.

Я не сразу понял это. Думал, кто-то с кем-то перекрикивается на волне, и только после понял я, что зовут именно меня.

— Парень! — кричал какой-то пловец. — Греби сюда…

«Что ему нужно? — подумал я. — Попросил бы, а то еще требует!»

— Скорей!

Он погрузился в воду, но тотчас выплыл.

Я повернул к нему, и за борт схватились две крепкие волосатые руки, исколотые голубыми русалками и сердцами. Мокрые волосы падали на лоб, доставали до рта, и я видел только один глаз. Рот был мучительно искривлен.

— Греби к берегу, — процедил он сквозь зубы.

Я налег на весла, а две жилистые руки держались за борта. Когда я догреб до места, где вода была по пояс, человек встал, откинул со лба волосы, полусогнулся и начал что-то делать с ногой:

— Ох и сволочная, на самой середине!

И я понял — его схватила судорога. Я подождал, пока она не прошла и человек, хромая, не побрел к берегу.

Я посмотрел вслед ему, покачал головой — куда исчезли спасательные лодки? — и двинулся к середине реки, впитывая плечами и спиной солнце и ветер. Я греб и смотрел на звонкую синеву неба, я греб и окидывал взглядом двинские берега, я греб и мне хотелось кричать и петь от радости, до того хорошо было жить на земле — видеть, чувствовать, дышать… Хорошо!

Шесть плиток шоколада

Я не помню, чтоб отец когда-нибудь приносил домой шоколад. То ли денег было в обрез, то ли считал, что не нужно с детства баловать своих мальчишек шоколадом: с малых лет привыкнут, а когда вырастут, и мед им покажется горьким.

Наверное, он был прав. И все-таки однажды я чуть не обиделся на него из-за шоколада.

Как-то летом по дороге на детскую техническую станцию забрел я на одуряющие запахи в кондитерский магазин. Там я увидел отца. Он стоял у прилавка, высокий, седой, протягивал продавщице чек и поглядывал на застекленную витрину, уставленную вазочками и коробочками со сластями — конфеты, печенье, пастила и мармелад.

Что это он покупает?

Я спрятался за спину квадратной толстухи с продовольственной сумкой и вел за отцом наблюдение из-за ее спины. Он не должен знать, что я вижу его: пусть думает, что его гостинцы окажутся полной неожиданностью!