Вызов на дуэль - Мошковский Анатолий Иванович. Страница 25

— Готово, — сказал наконец Гаврик, вытирая лоб, — быстро управились!

«Хорошенькое быстро!» — подумал я, неся в подвал инструмент.

Тело ныло и разламывалось. Горели ладони, поламывало спину и поясницу. Глаза болели и слезились от белизны и ветра. Еще было не поздно, часа четыре, и можно было побегать неподалеку от дома.

— Теперь покатаемся? — сказал Гаврик, вытаскивая лыжи из кладовой, куда мы поставили инструмент.

— Да нет, не хочется что-то… — Я потянулся и зевнул. — В другой раз.

Я взял лыжи и пошел по коридору.

— То так хотел, а то нет, — сказал вслед мне Гаврик. — Сходили бы…

— Завтра, после школы, — ответил я.

— Можно и завтра, — сонно сказал Гаврик и зевнул, как зевают люди, намотавшись и выбившись из сил.

Я пошел с лыжами домой. Шел медленно и тяжело, ни о чем не думая, и останавливался на каждом этаже передохнуть.

Седой

Мы играли в футбол, вспотели, растрепались, орали, как грачи над гнездами, и ничего на свете не замечали, кроме мяча. Игра шла с переменным успехом и накалилась до предела. Я был в защите, Ленька — центром нападения. Вдруг, разгоряченный, он шепнул мне:

— Смотри…

Я посмотрел, куда он показывал, и увидел летчика, идущего от нас по дорожке сквера. Летчик был сед, настолько сед, что даже фуражка не могла прикрыть белизны его волос: она сверкала на затылке и висках.

— Ну и что? — сказал я. — Седых не встречал?

— А лицо его видел?

— А что?

— Увидел бы — не спрашивал. — Его лицо непонятно ожесточилось. Он почти с ненавистью посмотрел на меня, потом схватил за рукав и дернул. — Идем!

Чудак, игра продолжалась вовсю, а он утаскивал меня с поля! Мы побежали не вслед за летчиком, а другой тропкой, обогнали его, свернули и, усмиряя разошедшееся дыхание, медленно, как ни в чем не бывало, пошли ему навстречу. Летчик неторопливо брел к нам, брел совсем не армейским шагом, а весьма штатской ленивой походкой, точно ему нечего было делать и он хотел убить время.

С футбольного поля нам кричали, обзывали скверными словами, но мы не слышали их. Мы шли навстречу летчику.

Открыто смотреть на него было неловко, и мы сделали вид, что заняты серьезным разговором. Но очутившись шагах в пятнадцати, уставились в него, и я чуть не присел.

Он был молод, этот летчик, почти мальчишка, а волосы у него были седые. К его гимнастерке, как значки, были прикручены два ордена Красного Знамени. Они были совсем новенькие, сверкали серебром и красной эмалью и мало походили на ордена известного в городе героя гражданской войны Грачева — тусклые, с отбитой местами эмалью.

Все в нем было странно. Где он успел получить ордена? Когда успел поседеть? Чего это он так лениво прогуливается здесь?

На его голубых петлицах было три красных кубика. Он был строен, одежда хорошо сидела на нем, и широкий пояс с медной командирской звездой на пряжке еще больше подчеркивал ладность его выправки и легкость шага.

Летчик прошел мимо, и мы вернулись на футбольное поле. Наше любопытство стоило команде двух голов. Нас встретили презрительными свистками и грубыми криками. Тотчас включившись в игру, мы с особым рвением забегали по полю и с превеликим трудом сравняли счет. Игра кончилась со счетом 5:5.

Мы шли с поля, и Ленька держал под мышкой мяч. Вдруг он поддел меня локтем под бок и шепнул:

— Смотри…

На лавочке под старыми кленами сидел тот самый летчик. Он был не один. С ним была девушка. Скромно сложив на коленях руки, она обернула к нему голову и с подчеркнутым вниманием слушала его. А он что-то говорил. Видно, ему было жарко, он снял фуражку — она лежала рядом на скамейке, и теперь мы видели всю его ослепительную седину.

Лицо его сильно загорело — на лбу, щеках и шее лежал прочный южный загар, а волосы были совсем белые, и это с первого взгляда ошеломляло.

«Ждал, верно, ее, прохаживаясь!» — понял я.

Мы быстро прошли мимо — задерживаться было неловко, и пошли к себе, и я все ломал голову, где он мог получить эти ордена.

В предвоенные годы ордена давали редко и слово «орденоносец» было одним из самых почетных. Нынче орденами не удивишь, а тогда было совершено не так много воинских подвигов. В те годы газеты пестрели сводками боев в Испании, где республиканцы вели неравную борьбу с фашистскими мятежниками, и мы встречали друг друга знаменитым кличем республиканцев: «Но пасаран!» — «Они не пройдут!» Имена испанских городов и рек — Уэска, Малага, Гвадалахара, Барселона, Толедо, Бильбао и, конечно, Мадрид — звучали для нас как легенда.

А потом… Потом все труднее было драться бойцам республики и добровольцам интернациональных бригад, потому что над ними кружились итальянские и немецкие самолеты, потому что на них шли итальянские и немецкие танки, на них шли вместе с франкистами итальянские и немецкие солдаты, присланные Гитлером и Муссолини.

Мы здорово разбирались в политике и знали все. Мы знали, что Англия и Франция решили «не вмешиваться» в испанскую войну и тем самым помогали генералу Франко душить свободу…

Все мы знали.

Одного не мог я понять: откуда у этого летчика высшие боевые ордена и где он успел поседеть? Наверно, храбро сбивал в воздухе вражьи самолеты, и сбил их немало, потому что летчикам только за это дают такие ордена. (Откуда мне было знать в те годы, что наши летчики-добровольцы дрались за свободу Испании?!)

Я часто встречал этого летчика в городе: его трудно было не заметить. Я знал, что люди иногда рано седеют. У моего отца к тридцати годам половина волос были седые. Но то к тридцати, а ему лет двадцать.

Совсем ненамного был он старше меня, а как мне далеко было до него!

Как-то мы снова играли в футбол и опять увидели Седого — так мы стали называть его между собой. Он был задумчив и смотрел под ноги, откатывал к обочине камешек или палочку мысиком начищенного сапога.

Мы играли, а сами поглядывали на него.

Когда ему надоело расхаживать, он остановился у скамейки и стал смотреть на нашу игру.

Ребята сразу же перестали ругаться и применять недозволенные приемы. Ах, как хотелось блеснуть перед ним отличной игрой! Седой постоял, посмотрел и опять принялся расхаживать.

— Ждет, — шепнул мне Ленька.

Мы до одурения носились по полю, «стукали» по воротам, с особой лихостью брали мяч головой и отбивали, старались дать как можно более точную пасовку…

Мы играли, а он все ходил по дорожкам вокруг поля и поглядывал на нас. Потом стало темнеть, и мы чаще били друг друга по ногам, чем по мячу. Наконец Ленька поймал мяч, сел на лавочку, расшнуровал покрышку и выпустил из камеры воздух.

Вечер был теплый и тихий, в воздухе, как маленькие бомбардировщики, с жужжанием летали майские жуки.

— Где он? — спросил у меня Ленька.

— Вон.

Даже в темноте хорошо были видны волосы Седого.

— Один?

— Один.

Мы гурьбой пошли через сквер, а Седой, закинув ногу на ногу, сидел на скамейке под темным кленом. Сидел в темноте, неслышный и незаметный. Видно, ее ждал, а она не пришла. И как могла она не прийти?

Так, казалось нам, просто подсесть к нему — ведь не прогнал бы — и расспросить обо всем — ведь рассказал бы… Но мы не остановились и не подсели, а пошли еще быстрей, и я чувствовал, как гулко колотится сердце от восторга и сожаления.

С тех пор я ни разу не видел Седого ни в сквере, ни в городе. Может, некогда было ему уйти с аэродрома, может, перевели его в другую часть, может… Да и мало ли что могло случиться с военным летчиком.

Боря, который улыбался

Я послал в Москву деньги с просьбой выслать марки. Ответа долго не было, а так хотелось получить его поскорее. У меня было несколько одинаковых марок, и на них я старался выменять что-нибудь в коллекцию. При обмене мы отчаянно спорили, переменок не хватало, и обмен продолжался на уроках.