Мальчишки-ежики - Капица Петр Иосифович. Страница 49

Обычно над общежитием «колун» нависал за два-три дня до получки, а в коммуне шестнадцатой комнаты, прозванной «Футболезней», он возник много раньше. Проданные по дешевке обеденные талоны выручили только в воскресный вечер, усложнив жизнь еще больше: не стало гарантированного обеда.

Лапышев обшарил все карманы обитателей «футболезни». В результате появилось пять медных монет. Но на них даже не приобретешь и одного обеда. В фабзавуче Юра пошел по цехам к знакомым ребятам и тихо произносил:

— Покурить захотелось… не хватает только трех копеек. — При этом с беспечностью богача он позванивал в кармане монетами. — Добавь в долг. Покурим.

К обеденному перерыву в обоих его карманах трезвонила медь. Правда, на полные обеды этих денег не хватало, пришлось взять пять первых и три вторых, поделить поровну, подналечь на хлеб и… все были сыты.

На ужин таким же способом попытался раздобыть несколько монет Шмот, но его притворство не вызвало доверия.

— Не подаем, сами нищие, — говорили ребята.

Вечером, попив кипятку с черным хлебом, «футболезцы» улеглись на койки с книжками. Но какое чтение полезет в голову, когда в животе урчит?

Лапышев отбросил книжку, поднялся с постели, вытянул из-под койки чемоданчик, порылся в нем и достал единственную ценность — готовальню, подаренную в день рождения в детдоме. Погладив футляр, Юра со вздохом сказал:

— Отдаю на общее пользование. У кого еще есть ценности? Добавляй.

Ходырь вытащил из баула новый шелковый шарф и положил рядом с готовальней. К ним присоединились и Ромкины шерстяные носки и перчатки, связанные Матрешей на зиму.

— Кто пойдет на толкучку и продаст? — спросил Лапышев.

— Давай попробую, — вызвался Самохин. — Меня к зубному врачу отпускают. Могу сходить на рынок.

— Валяй. Только к обеду будь на заводе, а то совсем отощаем.

На другой день Самохин вернулся с толкучки невеселым и выложил перед Лапышевым семь рублей.

— Вот все, насилу продал, — сказал он, — больше не дают. На эти деньги можно десять обедов купить и по семь-десять копеек на утро и вечер останется. Я свои деньги отдельно тратить буду. Больно вы много едите.

— Какие свои? — не понял его Лапышев. — Ты что-нибудь собственное продал?

— Собственного не продавал. Но зря, что ли, на толкучку ходил? За работу полагается, — сказал Самохин. — Вот Шмоту можете не давать. Он участия не принимал. Поделим на четверых.

— Ну и фрукт ты, Самохин! — изумился Лапышев. — Товарища хочешь обделить?

— Я за справедливость, — увильнул от прямого ответа Самохин. — Сам же ты говорил: «По одежке вытягивай ножки». Мне надоело за всех маяться. Что я с этого имею?

— Кулачина, вот ты кто, — определил Лапышев. — Бери свою долю и катись, без тебя обойдемся.

Дождавшись у столовой остальных ребят, Юра спросил:

— Кто возьмется хозяйствовать вместо Самохина?

Все молчали. Никому не хотелось заниматься столь муторным делом.

— Значит, желающих нет? — огорчился Лапышев. — Ну, что ж, разделим тогда деньги поровну. Будем, как «ярунки», каждый сам себе еду готовить.

Юре думалось, что товарищи по комнате запротестуют и решат заниматься хозяйством по очереди. А они без возражений взяли полагающуюся долю денег. И даже Шмот не предложил своих услуг.

Это был первый шаг к развалу коммуны. На пять дней каждый остался сам себе хозяином.

В первый же вечер Самохин ужинал отдельно. Заварив в жестяной кружке щепотку чая, он достал из тумбочки два баранка, краюху хлеба и домашнего копчения колбасу. Сев спиной к Ромке, который увлекся чтением стихов, стал уплетать свои припасы с хрустом и сопением, словно боялся, что скоро явятся другие обитатели комнаты и попросят поделиться.

Покончив с обильным ужином, Самохин смел в ладонь крошки со стола и, высыпав себе в рот, ушел на кухню мыть кружку.

Вскоре появились веселые Шмот, Ходырь, Лапышев и со смехом стали рассказывать, как обманули повара.

Чтобы не возиться дома с ужином, они пошли в дешевую столовку на Расстанной улице, решив на троих заказать одно рагу с соусом, шесть стаканов чаю и подналечь на бесплатный хлеб.

Парни уселись за неубранный столик, и тут Лапышев приметил почти нетронутые котлеты. Их покинул из-за плавающей в соусе мухи какой-то брезгливый посетитель. Не долго раздумывая, Юра схватил тарелку и отправился к окну раздаточной. Там, подозвав повара, он возмущенно спросил:

— Что это вы людей мухами кормите?

— Т-с-с, молодой человек, одну минуточку.

Повар взял тарелку, ножиком поворошил муху и, выкинув ее из соуса в ведро, сказал:

— Какая же это муха? Просто подгорелый лук!

— У меня свидетели есть, — напомнил Лапышев. — Я этого так не оставлю.

— Хорошо, молодой человек, не будем спорить. Вам не нравятся котлеты — я могу заменить. Желаете рагу?

И Лапышев получил большую порцию бесплатного второго.

— Остроумные вы ребята и… шибко сознательные, — не без ехидства заметил Ромка.

— А мы и про вас не забыли, — сказал Шмот и вытащил из кармана сверток.

В четвертушке газетного листа было завернуто четыре квадратика хлеба, намазанных горчицей и густо посоленных.

Черный день наступил довольно быстро. Деньги, вырученные на толкучке, незаметно растаяли. Видимо, безденежье вызывало повышенное выделение желудочного сока — все время хотелось есть. Самохин где-то добывал съестное, но он ухитрялся его поедать тайно от других.

На пятый день «колуна» Лапышев и Громачев пришли с работы голодными. В комнате был только Самохин. Он лежал на койке лицом к стенке, а вокруг витал стойкий запах чесночной колбасы.

— Тут кто-то домашнюю колбасу жрал, — поводив носом, определил Юрий. — Самохин, как тебе не стыдно в одиночку набивать брюхо? Поделись.

— Я кусочек завалявшийся нашел… его мыши погрызли.

— Ври, знаем, какой ты компанейский. Если бы знал, что такой кулачина, ни за что бы в нашу комнату не пустил. Позоришь ты «футболезню».

— А я могу и съехать. Не больно-то нуждаюсь!

— Брось, Юра, — сказал Ромка, — у кого ты сознательности добиваешься? Это же будущий Гобсек.

— Чего-чего? — не понял Самохин, никогда не читавший Бальзака. — Сам-то ты тронутый!

— Но что же сгоношить? — не унимался Лапышев. — Мой желудок не желает считаться с Гобсеком. Может, на шестой этаж сходить? Девчонки — народ бережливый и доверчивый. Может, в долг угостят?

— А кого ты там знаешь? — поинтересовался Ромка, потому что сам ни на одну из «фезеушниц» не обращал внимания.

— Есть одна из нашего детдома. В токарном учится, Ниной Шумовой зовут. Любит самостоятельностью щегольнуть. Но вообще-то девчонка свойская.

Причесавшись, Лапышев ушел на шестой этаж и минут через десять вернулся.

— Гром, пошли ужинать. На тебя девчонки сработали. Как только намекнул, что ты стихи пишешь и можешь весь вечер читать, так они сразу: «Зови скорей».

— А чего ты меня Громом зовешь?

— Это я для них тебе сокращенное имя придумал. Таинственно громыхающее. Только ты волосы малость пригладь.

— Я своих стихов никому не читаю. На таких условиях к девчонкам не пойду.

— Чудила! Там ужин такой, пальчики оближешь. Чужие прочтешь. Они не разберут. И я мандолину возьму, сыграю что-нибудь.

— А можно и мне с вами? — забыв о недавней перепалке, подхалимски спросил Самохин. — Я ведь могу на балалайке.

— Обойдемся и без балалайки, — отбился от него Лапышев. — Дожирай свою колбасу. Идем, Гром.

Взяв мандолину, он поспешил наверх. Ромка неохотно поплелся за ним. Ему стыдно было навязываться в едоки к девчонкам.

У дверей в третью комнату Юра еще раз привел в порядок волосы и, оглядев Ромку со всех сторон, дал ему свою расческу. У Громачева волосы всегда ершились, не желая лежать ни с пробором, ни зачесанными назад.

Открыв дверь, Лапышев толкнул Ромку в плечо и провозгласил:

— Житель «футболезни» и Парнаса — Ромуальд Гром! Оркестр, туш!

Он сам сыграл на мандолине бравурный туш, чем еще больше смутил Ромку.