Мастера - Дворкин Илья Львович. Страница 12
Старшина стоял рядом, улыбался, а в руках у него был солдатский котелок. Он сунул его в Машины руки:
— На вот, поешь.
Котелок был с верхом наполнен жёлтой, словно солнце, пшённой кашей. Каша блестела от жира.
Маша взяла ложку и осторожно сняла с каши вершинку.
Разве бывает на свете что-нибудь вкуснее!
Старшина сложил руки на животе и смотрел, как Маша ест.
Котелок быстро опустел.
— Может, ещё?.. — спросил старшина.
Маша замотала головой:
— Не надо.
И вдруг совсем рядом загрохотали зенитки. Из стволов вырвалось яркое пламя. Маша испуганно заткнула уши.
В небе появились белые лёгкие облачка — разрывы. Два крошечных самолёта, словно наткнувшись на них, отвернули и пошли назад.
Зенитки смолкли так же внезапно, как и загрохотали.
Старшина что-то сказал, а что — Маша не расслышала, всё ещё затыкала уши пальцами.
Ей показалось, что старшина что-то приказывает. Она ответила громко:
— Так точно, товарищ старшина!
— Что «так точно»? — спросил старшина.
— Ну, что вы приказали…
— А чего я приказал?
— Не расслышала. Пушки шумели, — виновато сказала Маша.
— Я не приказывал, а разъяснял. Заградительный огонь.
— Понятно, — сказала Маша.
— Ничего тебе не понятно, пополнение, — добродушно улыбнулся старшина. — Пойдём обмундировываться.
— Есть обмундировываться! — лихо сказала Маша.
Старшина выдал Маше юбку, гимнастёрку, кирзовые сапоги, ремень и пилотку. Маша кое-что подрезала, кое-что ушила и стала на вид солдатом хоть куда! Вот только сапоги были великоваты.
…Дни шли за днями. Осень вызолотила листву. Потом листья опали. Ветер собирал их в тяжёлые шуршащие кучи.
Батарея часто меняла место, чтобы ловчее было стрелять по самолётам. И каждый раз, в дождь и стужу, Маша вместе со всеми рыла на новом месте укрытия, маскировала орудия, устанавливала приборы.
Когда становилось слишком холодно, артиллеристы прямо на земле ставили железную печурку и осторожно топили её. Днём и ночью трепетал в печурке добрый жёлтый огонёк, словно хотел обогреть всю землю. Пусть земля была большой, а печурка маленькой, возле неё дымились солдатские шинели, сохли мокрые солдатские сапоги и слабое жёлтое пламя согревало людей.
Однажды батарея вела огонь по рвущимся к Ленинграду самолётам. В окуляры своего прибора Маша видела круглый голубой кусок неба, перечерченный накрест тонкими чёрными линиями. Маша быстро повернула прибор. В кружке повис самолёт. Маша поймала его в перекрестье чёрных линий. Длинные стволы пушек в ту же секунду нацелились туда, куда смотрела Маша, и яростно заухали, словно им передалась Машина ярость.
Вражеский самолёт вдруг задымился и начал падать!
А через несколько недель на батарее вручали боевые награды отличившимся. И назвали Машину фамилию. Маша растерялась. Кто-то из стоявших сзади тихонько подтолкнул её, Маша шагнула вперёд и покраснела от волнения.
Ей вручили медаль «За боевые заслуги».
Сияющая, повернулась она лицом к строю и сказала звонко:
— Служу Советскому Союзу!
А когда вставала в строй, услышала басок старшины:
— Моё пополнение. Я отбирал.
Солнце в небе залило всё вокруг тёплым жёлтым светом, и новенькая серебряная медаль сверкала на Машиной гимнастёрке, словно маленькое жёлтое солнышко.
Чёрная краска, которую Мария растирала шпахтелем, не выдержала. Сначала она стала мягкой, как плавленый сыр, а потом совсем сдалась и превратилась в чёрное растопленное масло.
Когда Николай Фёдорович подошёл к Марии, он не узнал её. Перед ним стоял трубочист в перепачканной кофточке и перепачканной юбке. И лоб, и лицо, и волосы трубочиста были в чёрных пятнах.
Только глаза воинственно сверкали.
— Мария! — удивился Николай Фёдорович. — Ну и ну!!. Халат сначала надо было получить… А азарт в тебе есть и упорство есть, — добавил он, довольный.
Мария долго отмывалась в душе, но так до конца и не отмылась. Уж очень въедливой оказалась побеждённая краска. Она получила халат и пошла в нём домой, придерживая у горла края воротника.
И только дома, посмотрев на испорченную блузку, заплакала. И вспомнила слова Николая Фёдоровича: «Слёз прольёшь целый ручей. И руки не раз опустятся».
«Ну и пусть, — подумала Мария. — Всё равно научусь».
День за днём
Прошёл её первый рабочий день в цинкографии. А за ним потекли другие. Мария присматривалась, училась, была упорной.
Сначала стала её слушаться чёрная краска. Растиралась быстро и уже не смела пачкать ни лицо, ни руки, ни одежду.
Потом Николай Фёдорович посадил Марию за стол травильщика. Там, где травятся клише для чёрно-белых рисунков.
Оттиски с первых клише, которые готовила Мария, были инвалидами какими-то: то в тёмных пятнах, то полосы вдоль и поперёк. Иногда оттиснется что-то серое, а что — не поймёшь: не то человек, не то корова, не то пень трухлявый!
Николай Фёдорович хмурился, но не ругал Марию. Видел, что она старается. Объяснял терпеливо. Всё приговаривал: «И Москва не сразу строилась». А если примечал на глазах у Марии слёзы, говорил: «Ну-ну, Москва слезам не верит. На мокром месте одни поганки растут!»
Мария сердито поджимала губы и начинала всё сначала…
— Ну, что ж, — сказал однажды Николай Фёдорович, кое-чему научилась. — Поработай в чёрно-белом цвете в полную силу. Пусть пальцы привыкнут. Они у травильщиков должны за мыслью и за глазом идти сами по себе. Только ты подумаешь, только в мыслях увидишь, а пальцы уже делают. Так и до цвета с тобой доберёмся. Главное, чтобы пальцы верили, что они умеют. Чтобы работали, на голову не оглядываясь. Как оглянутся, так и ткнут не туда.
И Мария работала, работала, работала…
Наступила осень. Пожелтела и опала листва. Пошли дожди. Пальцы Марии научились точно держать инструмент. Кисточка в её руках не дрожала.
Выпал снег. В садах и парках он лежал пушистый, голубоватый. А глаз у Марии стал уже быстрым, намётанным. Только разок взглянет на клише — и сразу видит, что надо, делать.
Где при печати должна краска лечь погуще, где, наоборот, черноту надо ослабить. А где и вовсе убрать.
Потом снег осел. На улицах вдоль домов появились натянутые верёвки с красными флажками — ограждения. С карнизов обивали сосульки. Мария работала над чёрно-белым клише, а Николай Фёдорович был ею доволен.
Весна разбудила дремавшие цвета.
Ярко зазеленели газоны.
Красили к празднику дома.
На углах продавали маленькие букетики фиалок, нежные нарциссы на тонких стебельках.
Прохожие сменили тёмные зимние пальто на яркие весенние.
Мария подошла к Николаю Фёдоровичу:
— Когда же, Николай Фёдорович, дадите мне с цветом работать?
Мастер посмотрел на неё задумчиво и неожиданно спросил:
— Какого цвета Нева?
Мария не смогла сразу ответить. Потом сказала:
— Серая, наверно…
— Гм… Бывает и серая, а бывает и не серая… — Николай Фёдорович посмотрел на Марию серьёзно: — Присматривайся к цвету. Всегда. Везде. Пригодится.
Вечером Мария подошла к Неве, посмотрела и замерла поражённая.
Под загустевшим небом река была не серой, а синей-синей. А противоположный берег подёрнут дымкой.
Мария стояла, облокотившись на парапет, и смотрела.
Зашло солнце. Небо и вода стали быстро темнеть, густеть.
Почернел противоположный берег.