Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет - Чудакова Мариэтта Омаровна. Страница 29
Первое свойство – это активность натуры. Она, наверно, дается человеку от рождения – биологически. То есть – неукротимое желание действовать.
В плохие времена активным людям приходится нелегко – им не удается эти времена пересидеть в уголке. Людей с жаждой действия всегда выносило на поверхность советской так называемой общественной жизни. А там их ничего хорошего не ждало. Стать вполне положительными общественными деятелями в этой плохой рамке было практически невозможно.
И они, в том числе и талантливые люди, становились советскими функционерами со всеми вытекающими последствиями. То есть они, конечно, ухитрялись делать что-то хорошее – но его обязательно приходилось уравновешивать плохим.
Люди же пассивные по природе могли как-то пересидеть плохое время – и не выпачкаться.
Второе качество относилось уже не к биологическим чертам, а к мировоззрению.
Все они думали не просто о личной свободе, а о благе страны. Зять Геннадия Лисичкина, директор школы и режиссер школьного театра С. Казарновский, вспоминает, как в доме тестя сидел за столом «с очень известными и мудрыми людьми. Егор Яковлев, Тенгиз Абуладзе, Юрий Визбор…». И заключает: «Они жили в той же стране, что и я, но судьба этой страны их волновала по-настоящему».
Их тянуло к соблазну, про который сказал Пастернак, и лучше его не скажешь:
Хотеть «труда со всеми сообща» – в общем естественно для человека.
Но одни эпохи благоприятствуют этому, другие – нет.
«Шестидесятники» именно такого труда и жаждали. Они хотели такого действия, которое, во-первых, будет направлено на интересы всего общества, страны, а во-вторых – будет происходить «сообща» – в команде, коллективно.
Они не были индивидуалистами по своему складу. Потому, если забежать вперед, так органично они почувствовали себя в «команде Горбачева» – и сами дали ей такое название.
Где можно было в советские годы найти условия для такого коллективного – притом легального («заодно с правопорядком») труда?
Только в партии. Той, которая была единственной и правящей. Ведь подпольные организации появившихся постепенно в послесталинское время историков-нео-марксистов, любых диссидентов не давали возможности действия «со всеми сообща» – только в очень узкой группе.
Но «со всеми сообща», как скоро стало ясно, не получилось и в партии.
Та часть «шестидесятников», которая оказалась на фронте, вступила в партию там, нередко перед боем, на трагическом подъеме чувств. Те, кто не попали по возрасту на фронт, вступали после доклада Хрущева – в 1956–1958 годах – с целью исправлять партию изнутри.
Исправлять не получалось.
А потом это членство становилось тормозом в освобождении собственной мысли. Потому что объяснение мира невольно приспосабливалось к своему личному положению. Ведь человек-то знал про себя, что он – порядочный! Нередко – порядочнее, самоотверженней, бескорыстней многих беспартийных, занятых только своими личными делишками.
И тогда ему приходилось доказывать и себе и другим, что он служит правильной идее…
Так во второй половине 50-х сформировался слой, объединенный общими ценностями и целями. Они могли обсуждаться вслух – а могли и сами собой подразумеваться. Все эти люди думали о важных для них вещах примерно одинаково.
Их объединял еще один общий признак. XX съезд и доклад Хрущева стали для каждого из них огромной важности рубежом. Доклад коснулся их лично – имен и судеб их близких.
Как вы уже знаете, это были дети расстрелянных или отбывших сроки в лагерях – и после смерти Сталина, еще до доклада Хрущева, уже возвращавшихся оттуда. Сначала без особой огласки и безо всяких извинений (это Хрущев предпишет реабилитацию – то есть извинения власти).
У Булата Окуджавы и Василия Аксенова отцы расстреляны, а матери вернулись после долгих лет лагерей. У Лена Карпинского расстреляны оба родителя.
Мученическая смерть, как и многолетнее лагерное выживание теперь были признаны несправедливыми. Погибшие или потерявшие лучшую часть жизни в лагерях Колымы, Магадана и множества других оказались невиновными.
И вот что надо обязательно принять во внимание, чтобы хоть немного понять ту эпоху и ее людей.
Поскольку пытки, к кому бы они ни применялись, есть абсолютная мерзость, сами мучения этих людей в пыточных камерах как бы искупали личное участие этих людей в Октябрьском перевороте, Гражданской войне и пореволюционном разрушении страны – в уничтожении ее крестьянства, ее образованного слоя и т. п. Потому про человека, которого пытками заставили «признаться», что он – японский шпион, а потом расстреляли, говорить: «сам же и виноват», – согласитесь, как-то неэтично.
Для их детей вперед выступило главное – погибшие отцы воевали за Октябрь. И детям трудно стало от него отказаться…
И все-таки – все еще сложнее.
Люди, которых я стараюсь описать в этой главе, не могли жить и действовать вне представления о главной цели. Они нуждались в вере во что-то. Множество людей прекрасно обходятся без нее. Тем, кто не может жить без этого, было тяжелее – потому что иной веры, кроме веры отцов, они себе в те годы не представляли.
За верой естественным образом шла надежда. Время Оттепели, время шестидесятников – это время надежд. Радостный, оптимистический, молодой порыв ощущался в песнях к тогдашним кинофильмам – например, в песне на слова Геннадия Шпаликова к фильму Г. Данелия «Я шагаю по Москве» (1963):
Шестидесятники надеялись, что сумеют очистить революционные ценности «ранних» коммунистов – их отцов. Очистить от кровавой грязи террора, освободить от фальшивого звучания сталинских лет. Так, помимо веры и надежды, появился и необходимый этому слою мотив борьбы.
Сначала – борьбы за решения XX съезда, то есть за полный расчет со Сталиным, убийцей миллионов.
Ведь быстро стало ясно, что предстоит именно борьба – с теми, кто с ними вовсе не согласен. Тогда еще об этом своем несогласии, о любви к Сталину (даже писать эти слова тяжело…) еще не заявляли громко – так, как делают это, не стесняясь, сегодня.
И Евгений Евтушенко пишет в 1962 году, после решения XXII партсъезда о выносе Сталина из мавзолея и непубличного его захоронения у Кремлевской стены, стихотворение «Наследники Сталина».
Позже, в брежневское время, это стихотворение уже не перепечатывалось – плохо говорить публично о Сталине стало теперь нельзя, – но, правда, и хорошо тоже!
Стихотворение распространялось в списках.
После насильственной отставки Хрущева и конца Оттепели часть шестидесятников пошла на обострение в отношениях с режимом. Эти люди ставили подписи под разнообразными письмами протеста, работали на Самиздат и Тамиздат. Некоторые и вовсе ушли в диссиденты – готовы были вновь оказаться в лагерях, но только не терпеть.