Любовь и картошка - Киселев Владимир Леонтьевич. Страница 14

Ивот уже сидит дед Яков у гончарного круга, подгоняет его ногой. Смочит руки водой, схватит кус глины, швырнет его в центр круга. Охватит ком ладонями, и он словно растет над кругом, поднимается вверх, и на глазах появляется глек, раздуваются бока, вытягивается шея. Одним точным прицельным движением отсечет дед глек от круга, осторожно возьмет его мокрыми руками и поставит на доску. Горн для обжига был обложен со всех сторон битыми черепками. Гудит в горне пламя. А прогорит горн, и достанет дед Яков красные макитры и глеки для молока, а для воды — кувшины с узким горлом. И будут звонкими они и веселыми. Совсем не похожими на своего создателя, молчаливого и одинокого.

Бобылем жил дед Яков с тех пор, как семья его погибла в войну. Но когда заболел и попал в больницу, оказалось, что все село у него — родственники. И из окрестных сел приезжали. Приносили и жареное и пареное. А он и раньше немного ел, а теперь и вовсе есть не мог.

Прошлой осенью, почувствовав близкий конец, позвал он к себе Сережу и Олега.

— Нет у меня сына,— сказал он,— чтоб передать ему рукомесло мое. И гончаров в селе не осталось. Железные кастрюли люди покупают, в казенных кувшинах воду держат. А души в них мало. Вам, ребятишки, скажу, почему в кувшинах моих вода холодеет. Может, оно вам в жизни еще и сгодится. Только попусту секрета моего не разбалтывайте. Кульбабу знаете?

— Знаем,— ответил Сережа. Кульбабой называли одуванчик.

— Летучки с нее нужно в глину замесить. Из расчета по две полных жмени на кувшин. В горне они сгорят, и тонюсенькие дырочки останутся, тоньше волоса. Через них вода понемножку просачивается и, значит, выпаривается. От этого она и холодеет в кувшине.

И Сережа, и Олег пока никому не открыли секрета старого гончара деда Якова.

— Ну как, ничья? — предложил генерал Кузнецов Матвею Петровичу.

Сережа, слегка вытянув вперед измазанные глиной руки, подошел к шахматистам и оценивающе оглядел доску. Нет, дед Матвей не сумел выиграть. Но он и не проиграл. И хоть не вышло так, как загадал Сережа, а все равно он почувствовал какое-то странное облегчение.

— Соглашайтесь, дед Матвей,— посоветовала Наташа.

— Это при моей лишней пешке, Наташка? — Дед Матвей потянулся рукой к белому королю, чтоб сделать еще ход, но тут же раздумал. — Ну чтоб вам, товарищ генерал, не обидно было, считайте — ничья.— Он сложил шахматы в коробку, взял коробку под мышку и подошел поближе к Алле Кондратьевне.— Кондратьевна! Я вот чего спросить хотел... Ты давно Ефременко знаешь?

— Давно. Учились вместе. И Гриша с нами кончал. Финансово-экономический.— Алла Кондратьевна поправила на кофточке голубой эмалевый ромбик вузовского значка. — А что?

— Переучет он там какой-то затеял. У Щербатихи.

— Ну вот,— сказала Алла Кондратьевна так, словно ожидала этого.— Это ведь вы посадили малограмотную бабу на колхозный магазин. А я вас предупреждала. Теперь будут неприятности.

— Посадил, посадил,— начал ворчливо оправдываться Матвей Петрович.— Дети у нее мал мала меньше. Мужик на Север по оргнабору подался, денег не шлет. Женщина она тихая...

— Щербатиха тихая? — перебила его Алла Кондратьевна.— Одного мужа в могилу свела. Другой сбежал. И правильно сделал — она старше его на десять лет. Теперь он денег не шлет, так Щербатиха за казенные принялась? Я вам говорила: в магазине человек должен сидеть, как стеклышко.

Матвей Петрович виновато потянулся рукой к затылку.

— Да все они поначалу, как стеклышки...

— Что с ней будет, дед Матвей? — напряженно спросил Сережа.— Так не годится.

— И я говорю: не годится,— подхватил Матвей Петрович.— Вот когда б Кондратьевна перемолвилась с этим, с Ефременко...

— Ничего из этого не выйдет,— решительно отказалась Алла Кондратьевна.— Ефременко такой, что с ним не очень перемолвишься. Он, когда начнет копать... Он еще в институте, пока кроссворд до последней клеточки не решит, с места не стронется. Хорошо, если в бумагах Щербатиха запуталась. А если что серьезное?..

Алла Кондратьевна наклонилась над миской, зачерпнула горстью глину и начала обмазывать цесарку.

— Наташа,— позвала она,— смотри, как это делается. Сначала против пера мажешь, чтоб глина лучше взялась, а потом уже вокруг... Ладно,— вдруг решила она.— Попробую поговорить. Но смотрите, чтоб это в последний раз.

Матвей Петрович повеселел:

— И правильно, Кондратьевна, и хорошо. К чему нам это?..

— Может, нам к Ефременко поехать? — нерешительно предложил Сережа.

— Только тебя там не хватало,— оборвала его Алла Кондратьевна. — Мало тебе Слесаренко.— Она повернулась к генералу: — У нас кладовщика пришлось уволить из-за Сережиных шуточек.

— При чем тут Слесаренко? — возразил Сережа.— Тут другое дело...

— Погоди, Серега.— Матвей Петрович пожевал губами.— Ты не встревай во взрослые дела. Ты скажи лучше, в больнице ты был?

— Был,— хмуро ответил Сережа.

— Передал? — оживилась Наташа. — Куклу?

— У нее там в палате игрушечный магазин,— неодобрительно посмотрел на Наташу Сережа.— Тетя Алла, вы Александра Михайловича сегодня не видели?

— Нет, — заволновалась Алла Кондратьевна.— А что?

— Да вы не волнуйтесь,— успокоил ее Сережа.— Оксанку в третью палату перевели. Должны сегодня гипс снять.

— Почему гипс? — спросил генерал Кузнецов.— С дочкой что-то?

— Оксанка моя из класса прыгнула,— горделиво ответила Алла Кондратьевна.— Через окно. Со второго этажа.

— Подвела техника японская,— пояснил Сережа.— Зонтик поломался.

— Сколько ей? — спросил генерал Кузнецов.

— Во втором классе.— Алле Кондратьевне явно нравилось, что Оксанка не побоялась прыгнуть с зонтиком со второго этажа.— Вся в меня!

— И я в третьей лежала,— негромко сказала Наташа Сереже.— Там перед окном яблоня. Помнишь? Ты на нее забирался.

— Помню, — ответил Сережа. — Ты мне в окно стакан киселя передала. Черничного.

— Я тебя с утра выглядывала,— призналась Наташа.— И ты не знаешь... Там была медсестра такая, Шура. Как она смеялась надо мной!

— А я ничего этого не знал,— удивился Сережа. «Как это странно,— подумал он.— Я еще ничего не знал. А эта медсестра, выходит, уже знала. О том, что я полюблю Наташу. И Наташа знала? Когда же это в самом деле началось? И с чего?..»

«А как в самом деле зарождается любовь? — подумала Наташа.— Почему высокий и нескладный мальчишка с широким носом, со светлым чубом, который всегда лезет ему в глаза, вдруг начинает казаться тебе самым красивым из всех, кого ты знаешь? Ну, может быть, не самым красивым... Но самым приятным, самым симпатичным. И почему потом, когда ты утром просыпаешься, ты, еще не почистив зубы, не умывшись и не позавтракав, сразу же думаешь о нем? И когда ложишься спать и мама тебе, как маленькой, подтыкает одеяло, ты тоже думаешь о нем. И больше всего на свете боишься, что он об этом узнает. И больше всего на свете хочешь, чтоб он об этом узнал. С чего все это начинается?..» Наташа не знала, как это бывает у других. Но как это было у нее, она знала совершенно точно. У нее все это началось с дождевых черве!!.

В прошлом году, когда они учились в восьмом классе, учительница Елена Петровна придумала устроить при кабинете языка и литературы маленькую библиотеку «Любимая книга». Елена Петровна провела опрос. Каждый ученик должен был сказать, какую книгу он взял бы с собой, если б улетал на ракете в космос.

У Наташи не было такой любимой книги. А может, и была, но она прежде никогда об этом не задумывалась.

— «Дон Кихот»,— ответила она нерешительно.— Или «Анна Каренина».

Олег хотел взять «Кобзаря» Шевченко. Вася в космосе не мог обойтись без «Золотого теленка» Ильфа и Петрова.

Но самым удивительным был ответ Сережи Кулиша.

— Чарлз Дарвин, — сказал он.— «Образование растительного слоя деятельностью дождевых червей».

— Мы говорим о художественной литературе,— возразила Елена Петровна.

— А эта книжка вполне художественная,— стоял на своем Сережа. — Главное, Чарлз Дарвин пишет, что вряд ли найдутся другие животные, которые играли бы такую большую роль в истории мира, как дождевые черви. И если он так написал, то это правда. Уж кто-кто, а Дарвин разбирался в том, кто играет роль в истории, а кто ее не играет.